А. П. ЧЕХОВ И ЕГО МЕСТО В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ.

А. П. ЧЕХОВ И ЕГО МЕСТО ВРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ.
В галерее портретов русских писателейсреди бородатых, могу­чих в лепке и глубокооригинальных фигур Тургенева, Толстого,Плещеева, Мея, Некрасова, Добролюбова,Достоевского фигура, а точнее фигуркаЧехова представляется такоюнезначительною, обыкновенною. Положеннаянога на ногу, подпертая рукой голова, волосыне большие и не маленькие, и пенснедокторское, наконец, выражение лица скореескучающее, чем грустное, умное, но без “мировойскорби” или “негодования”.
Фигура близкая и знакомая, словно близкийчеловек в гости заехал на чашку чая.
С медициной романа не получилось. Юристтоже из него не вышел. Словом, из “образованных”.В раздумье и безденежье он начал писать, чтозамечал или слышал, и помещать в “Листках”и иллюстрированных журнальчиках.
Так вместо “медицины” у него появиласьлитература. А публи­ка, почтенная публикаполюбила “Антошу Чехонте” — этого чело­векав пенсне, совершенно обыкновенного.
До виртуозности, до гения довел Чеховизображение обыденной жизни. Все его ранниесочинения “без героизма”, без волны, и, чтохарактерно, даже объем рассказов — маленький. Какая противопо­ложностьТолстому, Гончарову, парящим в заоблачныхвысях Лер­монтову или Вл. Соловьеву.
У Чехова все растет на земле: и жизнь, иприрода. Сплошные “конфетки-бараночки”.
Чехов довел обыкновенный рассказ обобыкновенном событии до совершенства иапогея. А далее, как у всякого виртуоза,Пагани­ни или Рихтера, у Чехова следуетвзрыв, та самая волна — “Степь”, “Трисестры”, “Вишневый сад”, “Дядя Ваня”.
Однако — это усталый полдень жизни — егорисовал Чехов с горькой и усмешливой миной.Чехов не был бы Чеховым, не был бы писателем,не был бы интеллигентным русским человеком,если бы к простодушной и доброй эстетикезрелого периода не примеша-лось егоотношение к жизни, прощающее, с усмешкой,любящее, но не уважающее.
Вот припев и “Дяди Вани”, и “Сестер”, истарожилов “Вишне­вого сада”: “Что же тутуважать? Конечно, все плохо… И всем ужасноскучно”.
Пушкин, Толстой, Достоевский, ленивыйГончаров, даже Сал­тыков-Щедрин — вылепленыприродой или Богом крупно и сильно и втворчестве, и в лицах. Чехов сотворен инымспособом. Этот тихий изящный человек словновычерчен тонкой иглой, с чрезвы­чайнымблагородством всех линий. В Чехове Россияполюбила себя.
Василий Розанов замечает по поводу Чехова:“Все у него вышло как у всех русских: училсяодному, а стал делать другое; конечно, недожил до полных лет. Кто у нас доживает?Гнезда не имел, был странствующий. Ни звукарезкого, ни мысли большой… А вот слу­шаешьи слушаешь, и забываешь, что дождь идет, чтотак глупо все, и не то что миришься с глупым,- этого нет, — но в безмерно глупую идождливую эпоху находишь силы как-нибудьпересуществовать ее, перетащиться по ней”.
В этом, видимо, состоит истинная мудростьЧехова: в героичес­кую эпоху надо житьгероически, а в негероическую эпоху все-такине разбивать о стену голову. Эту мысль ожизни он внушает нам.

Хочется вспомнить эпизод еговзаимоотношений с Максимом Горьким.Написав свою знаменитую пьесу, Горький сосвойствен­ным ему пролетарским простодушием назвал ее “На дне жизни”.Чехову в пьесе понравилось все, кромезаглавия, и он посоветовал Горькомуизменить его. Так возник образ-символ, знак,впитавший в себя, словно губка,значительную часть типических черттогдашней реальности.
В этом весь Чехов, в грустнойнезавершенности, в том, как он переживает ичувствует, как смотрит и что видит.