Вариант 5

    Чернышевский Николай Гаврилович    — сын Гавриила Ивановича Ч., публицист и критик; род. 12-го июля 1828 г. в Саратове. Одаренный от природы отличными способностями, единственный сын своих родителей, Н. Г. был предметом усиленных забот и попечений всей семьи. Хотя и записанный в духовное училище, он до 14-летнего возраста воспитывался дома и под руководством отца, и своей старшей двоюродной сестры, Л. Н. Пыпиной, к которой он очень был привязан, получил прекрасную подготовку к Семинарии: он знал древние и новые языки и чрезвычайно много читал литературных и научных книг. Немудрено поэтому, что, поступив в 1842 г. в низшее отделение (риторику) Саратовской семинарии, Ч. сразу выделился из среды своих товарищей. В 1843 г. он аттестован был таким образом: «Способностей отличных, прилежания ревностного, успехов отличных, поведения весьма скромного». Как передает Ф. В. Духовников, «учителя были в восторге от Ч., особенно учитель словесности, который входил с рапортом в семинарское правление, донося ему о сочинениях Ч. как о замечательных и образцовых. Семинарское правление, в лице своих членов, было недовольно тем, что приходилось доносить о сочинениях Н. Г. архиерею, который велел все представленные ему сочинения, как выдающиеся, хранить в библиотеке Семинарии». Много лет сберегались эти сочинения, но потом куда-то исчезли. Так как по многим предметам Ч. был впереди своих товарищей, то он мог заниматься тем, что не входило в обязательную программу: под руководством известного археолога-ориенталиста Г. С. Саблукова он изучил татарский язык; занимался также арабскими и еврейскими языками; все же свободное время он посвящал чтению, особенно интересуясь историей и словесностью.    Одно время Ч. мечтал по окончании Семинарии поступить в Духовную Академию, но скоро оставил это намерение: в ноябре 1844 г. он подал прошение об увольнении из Семинарии. Получив в том же году увольнение, он стал готовиться к университету и в 1846 г., отлично выдержав почти все вступительные экзамены, был принят в С. — Петербургский университет, в I отделение философского факультета, по разряду общей словесности. В течение университетского курса Ч. более всего занимался древними языками, общей словесностью и славянскими наречиями. Изучение славяноведения сблизило его с И. И. Срезневским, а через него он познакомился с Ир. И. Введенским, на еженедельных вечерах у которого собирался кружок лиц, имевших сильное влияние на выработку миросозерцания Ч.: под их воздействием в нем пробуждаются новые интересы, он увлекается науками социальными, экономическими, а затем и естествоведением; в это время уже выясняются первые основы тех взглядов, которые проводятся Ч. в его последующей критико-публицистической деятельности, т. е. материалистический позитивизм в философии и социализм в общественных вопросах.    В 1851 т. Ч. окончил курс со степенью кандидата и был оставлен при университете, но в следующем году он уехал в Саратов, где получил место учителя гимназии. Его сослуживцы были люди совсем иного склада воззрений, и потому он замыкается в своей семье и сближается лишь с небольшим кружком образованных людей, между прочим с Н. И. Костомаровым, который незадолго перед тем был сослан в Саратов. Научно-литературные занятия Ч. за это время, вероятно, сосредоточиваются, главным образом, в той же области, что и прежде, и он не оставляет славяноведения: так можно, по крайней мере, заключать по его рецензии на сочинение Гильфердинга «О родстве славянского языка с санскритским» («Отечественные Записки», 1853 г., No 7). В 1852 г. Ч. женился и вскоре после женитьбы высочайшим приказом 24-го января 1854 г. был перемещен во 2-й кадетский корпус «на должность учителя 3-го рода»; однако на этом новом месте он пробыл всего около года и после столкновения с одним дежурным офицером вышел в отставку. Как видно из некоторых воспоминаний, педагогическая работа в это время уже не особенно интересовала Ч.: хотя он и увлекательно излагал свой предмет, но совсем не заботился о том, чтобы ученики работали самостоятельно, не спрашивал их, не задавал им сочинений.    Еще будучи преподавателем, Ч. сотрудничал в «Отечественных Записках» и «Современнике»; по выходе же в отставку он почти целиком отдается журналистике, готовя, однако, свою магистерскую диссертацию. Самая тема и основные идеи этой диссертации намечаются уже раньше в рецензии на перевод «Пиитики» Аристотеля, изданный Ордынским. Рецензия эта, помещенная в «Отечественных Записках», 1854 г., No 9, уже ясно характеризует отрицательное отношение Ч. к трансцендентальной эстетике. Видно, что автор выступает сторонником эмпирических методов исследования. «Всякая теоретическая наука, — говорит он, — основывается на возможно полном и точном исследовании фактов. Но мы готовы предполагать, что у нас многие ошибаются еще относительно современных понятий о том, что такое теория и что такое философия. У нас еще многие думают, что у современных мыслителей господствуют трансцендентальные идеи об «априорическом знании», «развитии науки самой из себя», ohne Voraussetzung и т. п.; смеем их уверить, что, по мнению современных мыслителей, эти понятия были очень хороши и, главное, необходимо нужны как переходная ступень в свое время, назад тому 40, 30 или, пожалуй, далее 20 лет, но не теперь: теперь они устарели, признаны односторонними и недостаточными. Смеем уверить, что истинно современные мыслители понимают теорию точно так же, как понимает ее Бэкон, а вслед за ним астрономы, химики, физики, врачи и другие адепты положительной науки. Правда, по этим новым понятиям не написано еще, сколько нам известно, формального «курса эстетики»; но понятия, которые будут лежать в его основании, уж достаточно обозначились и развились в отдельных маленьких статьях и эпизодах больших сочинений». Отвергнув трансцендентальную эстетику, Ч. по вопросу о значении искусства высказывает полное сочувствие радикально-отрицательным и утилитарным взглядам Платона (в поздний период его философии), Руссо и Кампе, из которых последний говорил, что «выпрясть фунт шерсти полезнее, нежели написать том стихов». Отвергая теорию «искусства для искусства», Ч. говорит: «Мысль эта имела смысл тогда, когда надобно было доказывать, что поэт не должен писать великолепных од, не должен искажать действительности в угоду разным произвольным и приторным сентенциям. К сожалению, для этого она появилась уж слишком поздно, когда борьба была кончена; а теперь и подавно она ни к чему не нужна: искусство успело уж отстоять свою самостоятельность, и должно думать о том, как ею пользоваться. «Искусство для искусства» — мысль такая же странная в наше время, как «богатство для богатства», «наука для науки» и т. д. Все человеческие дела должны служить на пользу человеку, если хотят быть не пустым и праздным занятием: богатство существует для того, чтобы им пользовался человек, наука для того, чтобы быть руководительницей человека; искусство также должно служить на какую-нибудь существенную пользу, а не на бесплодное удовольствие». Говоря о пользе, приносимой искусством, Ч. не удовлетворяется тем мнением, что искусство возвышает душу человека, смягчает его сердце: он находит, что такое же действие оказывают на человека всякие удовольствия, начиная хотя бы с сытного обеда, всякие приятные занятия, от которых зависит хорошее расположение духа, и благодетельное влияние искусства состоит «почти исключительно в том, что искусство — вещь приятная». «Здоровый человек, — аргументирует Ч., — гораздо менее эгоист, гораздо добрее, нежели больной, всегда более или менее раздражительный и недовольный; хорошая квартира также более располагает человека к доброте, нежели сырая, мрачная, холодная… И надобно сказать, что практические, житейские, серьезные условия довольства своим положением действуют на человека сильнее и постояннее, нежели приятные впечатления, доставляемые искусством. Для большинства людей оно — только развлечение, то есть довольно ничтожная вещь, не могущая принести серьезного довольства. И, взвесив хорошенько факты, мы убедимся, что многие самые неблестящие, обыденные развлечения больше вносят довольства и благорасположения в человеческое сердце, нежели искусство: если бы явился между нами Платон, вероятно, сказал бы он, что, например, сиденье на завалинке (у поселян) или вокруг самовара (у горожан) больше развило в нашем народе хорошего расположения духа и доброго расположения к людям, нежели все произведения живописи, начиная с лубочных картин до «Последнего дня Помпеи»".    Отвергнув нравственно облагораживающее воздействие искусства, приравняв его с этой стороны ко всяким другим приятным предметам, Ч. видит пользу искусства в отношении интеллектуальном и признает его своего рода суррогатом науки. «Наука, — говорит он, — сурова и не заманчива в своем настоящем виде: она не привлечет толпы. Наука требует от своих адептов очень много приготовительных познаний и, что еще реже встречается в большинстве, — привычки к серьезному мышлению. Поэтому, чтобы проникнуть в массу, наука должна сложить с себя форму науки. Ее крепкое зерно должно быть перемолото в муку и разведено водою для того, чтобы стать пищей вкусной и удобоваримой. Это достигается популярным изложением науки. Но и популярные книги еще не исполняют всего, что нужно для распространения понятия о науке в большинстве публики: они предлагают чтение легкое, но не заманчивое, а большинство читателей хочет, чтобы книга была сладким десертом. Это обольстительное чтение представляют ему романы, повести и т. д… Как из разговора с образованным человеком малообразованный всегда вынесет какие-нибудь новые сведения, хотя бы разговор, по-видимому, и не касался ничего серьезного, так и из чтения романов, повестей, по крайней мере исторических, даже стихотворений, которые пишутся людьми, во всяком случае стоящими по образованности выше, нежели большинство их читателей, масса публики, не читающая ничего, кроме этих романов и повестей, узнает многое… Если популярные книги перечеканивают в ходячую монету тяжелый слиток золота, выплавленный наукою, то поэзия пускает в ход мелкие серебряные деньги, которые обращаются и там, куда редко заходит золотая монета, и которые все-таки имеют свою неотъемлемую ценность. Поэзия, как распространительница знаний и образованности, имеет чрезвычайно важное значение для жизни. «Забава» ею приносить пользу умственному развитию забавляющегося; потому, оставаясь забавою для массы читателей, поэзия получает серьезное значение в глазах мыслителей».    В приведенных рассуждениях Ч. заключается зерно тех положений, которые обстоятельно развиты им в его диссертации и затем явились главным критическим мерилом, с которым он обращался к оценке литературных произведений. Источник этих взглядов, которым суждено было играть такую видную роль в последующем развитии русской литературной критики, можно видеть частью в публицистическом характере европейской критики того времени, частью в направлении Белинского в последний период его деятельности, когда он говорил, что «пора перестать вспоминать о каком-то чистом и абстрактном искусстве, которого нигде и никогда не бывало». Это отрицание чистого искусства можно заметить и у Вал. Н Майкова, и даже у критика, по основным политическим и философским воззрениям противоположного Чернышевскому, у А. А. Григорьева.    Диссертация Ч. «Эстетические отношения к действительности « вышла в 1855 г. По характеру изложения и по самой теме сочинение представляло собой явление далеко не обычное в то время, и автор уже в предисловии должен был оправдываться против упрека в излишней широте предмета исследования. Ему казалось, что необходимо пересмотреть основные вопросы науки, так как «выработаны материалы для нового воззрения» на эти вопросы. Это новое воззрение должно отличаться позитивным направлением. «Уважение к действительной жизни, — говорит Ч., — недоверчивость к априорическим, хотя бы и приятным для фантазии, гипотезам — вот характер направления, господствующего ныне в науке. Автору кажется, что необходимо привести к этому знаменателю и наши эстетические убеждения, если еще стоит говорить об эстетике». Последняя фраза в высшей степени характерна для всего трактата Ч.: он действительно может считаться отрицанием господствовавшей трансцендентальной эстетики, «разрушением эстетики», как впоследствии его назвал Писарев. Автор решительно отвергает теорию о превосходстве произведений искусства над произведениями природы, а также и абстрактное определение прекрасного как «полного проявления общей идеи в индивидуальном явлении» и, установив положение (уже ранее встречающееся у Белинского), что «прекрасное есть жизнь», формулирует свой взгляд на задачи искусства следующим образом: «Существенное значение искусства — воспроизведение того, чем человек интересуется в действительности. Но интересуясь явлениями жизни, человек не может, сознательно или бессознательно, не произносить о них своего приговора; поэт или художник, не будучи в состоянии перестать быть человеком вообще, не может, если бы и хотел, отказаться от произнесения своего приговора над изображаемыми явлениями; приговор этот выражается в его произведении — вот новое значение произведений искусства, по которому искусство становится в число нравственных деятельностей человека. Бывают люди, у которых суждение о явлениях жизни состоит почти только в том, что они обнаруживают расположение к известным сторонам действительности и избегают других, — это люди, у которых умственная деятельность слаба; когда подобный человек — поэт или художник, его произведения не имеют другого значения, кроме воспроизведения любимых им сторон жизни. Но если человек, в котором умственная деятельность сильно возбуждена вопросами, порождаемыми наблюдением жизни, одарен художническим талантом, то в его произведениях, сознательно или бессознательно, выразится стремление произнести живой приговор о явлениях, интересующих его (и его современников, потому что мыслящий человек не может мыслить над ничтожными вопросами, никому, кроме него, не интересными), будут предложены или разрешены вопросы, возникающие из жизни для мыслящего человека; его, произведения будут, чтобы так выразиться, сочинениями на темы, предлагаемые жизнью. Это направление может находить себе выражение во всех искусствах (например, в живописи можно указать на карикатуры Гогарта); но преимущественно развивается оно в поэзии, которая представляет полнейшую возможность выразить определенную мысль. Тогда художник становится мыслителем, и произведение искусства, оставаясь в области искусства, приобретает значение научное. Само собой разумеется, что в этом отношении произведения искусства не находят себе ничего соответствующего в действительности — но только по форме: что касается до содержания, до самых вопросов, предлагающихся или разрешаемых искусством, они все найдутся в действительной жизни, только без преднамеренности, без arriere-pensee».    Таким образом, по взгляду Ч., выраженному в этой диссертации, искусство не простая популяризация науки, но относится к действительности так же, как и наука, строящая для объяснения жизни ряд формул: искусство при помощи своих специальных средств также объясняет жизнь. «Все, что высказывается наукой и искусством, найдется в жизни, и найдется в полнейшем, совершеннейшем виде, со всеми живыми подробностями, в которых обыкновенно и лежит истинный смысл дела, которые часто не понимаются искусством и наукой, еще чаще не могут быть ими обняты; в действительной жизни все верно, нет недосмотров, нет односторонней узости взгляда, которой страждет всякое человеческое произведение, — как поучение, как наука, жизнь полнее, правдивее, даже художественнее всех творений ученых и поэтов. Но жизнь не думает объяснять нам своих явлений, не заботится о выводе аксиом; в произведениях науки и искусства это сделано; правда, выводы неполны, мысли односторонни в сравнении с тем, что представляет жизнь; но их извлекли для нас гениальные люди; без их помощи наши выводы были бы еще одностороннее, еще беднее. Наука и искусство (поэзия) — Handbuch для начинающего изучать жизнь; их значение приготовит к чтению источников и потом от времени до времени служит для справок. Наука не думает скрывать этого; не думают скрывать этого и поэты в беглых замечаниях о сущности своих произведений; одна эстетика продолжает утверждать, что искусство выше жизни и действительности». Сблизив в такой степени области искусства и науки, Чернышевский вполне естественно пришел к установлению параллели между историей и искусством, потому что «искусство относится к жизни совершенно так же, как история; различие по содержанию только в том, что история говорит о жизни человечества, искусство — о жизни человека, история — о жизни общественной, искусство — о жизни индивидуальной. Первая задача истории воспроизвести жизнь; вторая, исполняемая не всеми историками, — объяснить ее; не заботясь о второй задаче, историк остается простым летописцем, и его произведение только материал для настоящего историка или чтение для удовлетворения любопытства; думая о второй задаче, историк становится мыслителем, и его творение приобретает через это научное достоинство. Совершенно то же самое надо сказать об искусстве».    Сдав магистерский экзамен и защитив свою диссертацию, Чернышевский, однако, не был удостоен искомой ученой степени, так как министр народного просвещения А. С. Норов отказал утвердить представление о нем университетского совета. Оставив вследствие этого мечту о профессуре, Чернышевский всецело отдается журналистике, сотрудничая исключительно в «Современнике». До середины 1857 г. он ведет в этом журнале отдел критики и библиографии, сравнительно мало касаясь вопросов политических и экономических. Этим вопросам посвящены лишь некоторые разборы книг по статистике («Статистическое описание Киевской губернии» Фундуклея, «Современник», 1856 г., NoNo 7 и 8) и по финансам («О золоте и серебре» Тарасенко-Отрешкова, «Современник», 1856 г., No 7; «Речь Бакста о народном капитале», ibid., No 8, и др.), а также «Хроника современных военных событий» («Современник», 1856 г., NoNo 1, 2, 5) и «Заграничные известия» (ibid., NoNo 7 и 8). Указанные статьи, может быть, по цензурным условиям отличаются гораздо более умеренным, спокойным тоном, чем более поздние публицистические произведения Чернышевского или его критические статьи по литературе этого времени. В последних статьях проглядывает уже стремление оценивать произведения словесности с общественной точки зрения и проявляется резкость и решительность суждений, несмотря на то что оцениваемые произведения принадлежали иногда перу весьма выдающихся писателей. Эту резкость тона Чернышевский считал выражением «искренности в критике» и заявлял, что «во многих случаях это единственный тон, приличный критике, понимающей важность предмета и не холодно смотрящей на литературные вопросы». Согласно со своей общей эстетической теорией, он требовал от литературы если не содержания, то «мысли, т. е. самого стремления к содержанию, веяния в книге того субективного начала, из которого возникает содержание».    Из литературно-критических статей Чернышевского иные не утратили своего значения и в наше время, обнаруживая в авторе иногда замечательную тонкость художественного понимания. Такова, например, статья о первых произведениях графа Л. Н. Толстого («Современник», 1856 г., No 12). Говоря о раздававшихся со всех сторон похвалах чрезвычайной наблюдательности и тонкому психологическому анализу гр. Толстого, критик замечал, что эти похвалы отличаются неопределенностью, представляют собой общие места, приложимые ко всякому крупному писателю; а потому он считал необходимым выяснить, какие «особенные черты» принадлежат гр. Толстому. Такой особенной чертой критик признает прежде всего характер психологического анализа гр. Толстого. «Внимание графа Толстого, — говорит он, — более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других; ему интересно наблюдать, как чувство, непосредственно возникающее из данного положения или впечатления, подчиняясь влиянию воспоминаний и силе сочетаний, представляемых воображением, переходит в другие чувства, снова возвращается к прежней исходной точке и опять и опять странствует, изменяясь, по всей цепи воспоминаний; как мысль, рожденная первым ощущением, ведет к другим мыслям, увлекается дальше и дальше, сливает грезы с действительными ощущениями, мечты о будущем с рефлексией о настоящем. Графа Толстого всего более занимает сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным термином». Другой особенностью, великим достоинством произведений гр. Толстого Чернышевский признает «чистоту нравственного чувства», которое никогда не колебалось, сохранилось во всей юношеской непосредственности и свежести. В этом отзыве о первых произведениях гр. Толстого, в сущности, указаны те главные особенности, которые отмечались и последующей нашей критикой в таланте гр. Толстого: и «правдивость», о которой говорил Н. Н. Страхов, и «художественная память», охарактеризованная С. А. Андреевским. Не лишены также важных достоинств и статьи Чернышевского о сочинениях Пушкина («Современник», 1855 г., NoNo 2, 3, 7 и 8), в которых он развивает обстоятельно некоторые мысли, высказанные Белинским.    Для характеристики литературно-критических взглядов Чернышевского важны и его статьи о Лессинге, но наиболее ценным из его критических трудов нужно признать обширное исследование «Очерки гоголевского периода русской литературы» («Современник», 1855 г., No 12, и 1856 г., NoNo 1, 2, 4, 7, 9, 10, 11, 12). Эта работа появилась по поводу выхода в свет нового издания сочинений Гоголя и второго тома «Мертвых Душ»; но хотя уже в самом начале Чернышевский говорил, что «давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России», — предметом «Очерков» послужили не самые произведения Гоголя, но отношение к нему критики. Поставив себе эту сравнительно ограниченную задачу, Чернышевский почти с самого начала вышел из ее рамок и дал обзор развития нашей критики (в ее принципиальных взглядах) с конца 20-х годов Х?Х в. до смерти Белинского. Здесь рассмотрена критическая деятельность Н. А. Полевого, Сенковского, И. В. Киреевского, Шевырева, Плетнева, кн. П. А. Вяземского, Надеждина и в особенности Белинского. В этой книге впервые охарактеризовано было умственное движение тридцатых и сороковых годов и, при богатстве фактического материала, Чернышевский по некоторым вопросам пришел к вполне прочным выводам, справедливость которых подтверждалась детальной разработкой позднейших исследователей, в особенности трудами академика А. Н. Пыпина. Недостатком исследования можно считать тот полемический тон, который особенно замечается в главе о Шевыреве; может быть, именно вследствие этой полемики Шевыреву уделено слишком много места. Крупным достоинством книги является анализ критической деятельности Полевого и Надеждина и выяснение отношений последнего из этих критиков к Белинскому. В этом отношении к Чернышевскому примыкают, несмотря на отрицательные выводы С. А. Венгерова, академики И. Н. Жданов и А. Н. Пыпин. Наконец, самый обзор деятельности Белинского настолько полон и справедлив, что все позднейшие труды о Белинском принимают схему, установленную Чернышевским. Отметив полемический элемент, следует указать и на замечательное проявление объективности по отношению к славянофилам, о которых Чернышевский высказал такое мнение: «Для развития той части русской публики, которая ими увлекается, эти убеждения (т. е. славянофильские) более полезны, нежели вредны, служа переходной ступенью от умственной дремоты, от индифферентизма или даже вражды против просвещения к совершенно современному взгляду на вещи, к совершенному разрыву с нашей старинной бездейственностью и холодностью в деле общем. Потому-то люди, которых в насмешку называли «западниками», и славянофилы, несмотря на жаркие споры между собой, были сподвижники в одном общем стремлении, которое тем и другим было, в сущности, дороже всего остального, что их разделяло». Этим общим делом было, по указанию Чернышевского, стремление к просвещению. Но, говоря о научной стороне «Очерков», нельзя не упомянуть и об их публицистической тенденции, особенно выразившейся в последних главах, посвященных Белинскому. Автор, как и следовало ожидать, является поклонником того направления, которое усвоил себе Белинский в последние годы жизни, и во взгляде на искусство мы видим тот же утилитаризм, что и в «Эстетических отношениях». «Поэзия, — говорит Чернышевский, — есть жизнь, действие, страсть; эпикуреизм в наше время возможен только для людей бездейственных, чуждых исторической жизни, — потому в эпикуреизме нашего времени очень мало поэзии. И если справедливо, что живая связь с разумными требованиями эпохи дает энергию и успех всякой деятельности человека, то эпикуреизм нашего времени не может создать в поэзии ровно ничего сколько-нибудь замечательного. Действительно, все произведения, написанные нашими современниками в этой тенденции, совершенно ничтожны в художественном отношении: они холодны, натянуты, бесцветны и риторичны. Литература не может быть служительницей того или другого направления идей: это назначение, лежащее в ее натуре, — назначение, от которого она не в силах отказаться. Последователи теории чистого искусства, выдаваемого нам за нечто долженствующее быть чуждым житейских дел, обманываются или притворяются: слова «искусство должно быть независимо всегда от жизни» всегда служили только прикрытием для борьбы против не нравившихся этим людям направлений литературы, с целью сделать ее служительницей другого направления, которое более приходилось этим людям по вкусу».    Сообразно с таким взглядом на литературу, и критика Чернышевского все более и более проникается элементами публицистическими; разбор литературного произведения есть для критики повод к рассуждениям об общественных вопросах, и критик заявляет, что литературная сторона дела его мало занимает. Он говорит: «Бог с ними, с эротическими вопросами, — не до них читателю нашего времени, занятому вопросами об административных и судебных улучшениях, о финансовых преобразованиях, об освобождении крестьян» («Атеней», 1858 г., No 17). Вполне естественно, что при таком взгляде на критику Чернышевский при первой же возможности от нее отказывается и целиком отдается публицистике. В 1858 г. он поручает критический отдел «Современника» Добролюбову, а сам с этого времени исключительно пишет по вопросам экономическим и политическим. На первом плане должен, конечно, стоять крестьянский вопрос, который в то время был выдвинут правительством и занимал внимание всего общества. В ряде статей («О поземельной собственности», «Современник», 1857 г., NoNo 9 и 11, «О новых условиях сельского быта», 1858 г., NoNo 2 и 4, «Устройство быта помещичьих крестьян», 1859 г., No 1, 2, 7, 10 и др.) Чернышевский настаивает на увеличении надела, крайнем уменьшении выкупа, стоит за сохранение сельской общины, которая представляется ему одной из форм будущего общественного устройства на началах социалистических. Защищая общинное владение землей против нападок авторитетного в то время «Экономического Указателя», Чернышевский весьма оригинально пользуется диалектическим гегелианским методом доказательства. «Общий ход планетарного развития, — говорит он, — прогрессивная лестница классов животного царства вообще, высшие классы животных в особенности, физическая жизнь человека, его язык, обращение с другими людьми, его одежда, манера держать себя, все его общественные учреждения — администрация, войско и война, судопроизводство, заграничная торговля, торговое движение вообще, понятие о справедливости, — каждый из этих фактов подлежит следующей норме: повсюду высшая ступень развития представляется по форме возвращением к первобытной форме, которая заменилась противоположной на средней ступени развития; повсюду очень сильное развитие содержания ведет к восстановлению той формы, которая была отвергаема развитием содержания не очень сильным». Признавая этот абсолютный закон развития, Чернышевский в том факте, что общинное владение есть первобытный институт, видит прочное основание для защиты его жизненности: от поземельной частной собственности, которая представляется, по отношению к общинному владению, вторым моментом развития, противоположным первому, от этого второго момента логически неизбежен переход к третьему моменту, т. е. возврат к общинному владению измененному. Защищая общину против экономистов школы «laissez faire, laissez passer», Чернышевский снова сближается со славянофилами, которые так хорошо поняли значение этого учреждения, так хорошо сохранившегося в русском народном быту. «Важность, — говорит Чернышевский, — распространения здравых понятий о вопросе, касательно необходимости для национального благосостояния сохранить господствующее у нас пользование землею, чрезвычайно велика. Но пример западного населения, бедствующего от утраты этого принципа, не имеет над большинством наших экономистов такой силы, как лишенные всяких дельных оснований изречения тех политико-экономических авторитетов, которых они привыкли держаться. Славянофилы в этом случае не таковы. Они знают смысл урока, представляемого нам участью английских и французских земледельцев, и хотят, чтобы мы воспользовались этим уроком. Они считают общинное пользование землями, существующее ныне, важнейшим залогом, необходимейшим условием благоденствия земледельческого класса. В этом случае они высоко стоят над многими из так называемых западников, которые почерпают свои убеждения в устарелых системах, принадлежащих по духу своему минувшему периоду одностороннего увлечения частными правами отдельной личности, и которые необдуманно готовы восставать против нашего драгоценного обычая, как несовместного с требованиями этих систем, несостоятельность которых уже обнаружена наукой и опытом западноевропейских народов».    Крайний демократизм пропагандируется Чернышевским всякими приемами: то он предлагает читателям «Современника» очерки из новейшей истории Франции («Кавеньяк», 1858 г., NoNo 1 и 3, «Борьба партий во Франции», 1858 г., NoNo 8 и 9, «Июльская монархия», 1860 г., NoNo 1 и 2), в которых старается показать несостоятельность либеральной партии и усиленно подчеркивает свое сочувствие тем, кто стоял за интересы работников, демократам-радикалам и социалистам; то дает он перевод или пересказ политической экономии Милля, с обширными своими примечаниями, в которых подвергает жестокой критике господствовавшую буржуазную систему политической экономии («Современник», 1860 г., NoNo 2, 3, 4, 5, 7, 8, 11, 1861 г., NoNo 6—12). Эти «примечания» Чернышевского могут считаться одним из обстоятельнейших очерков социалистической теории, почему и заслужили весьма одобрительный отзыв Карла Маркса. Все эти на первый взгляд отвлеченные темы в изложении Чернышевского постоянно получали применение к русской жизни. Ее-то прежде всего и стремился он перестроить на новых началах. Все прежнее религиозное и философское миросозерцание представлялось Чернышевскому устарелым, не соответствующим ни современным научным взглядам, ни современным общественным потребностям. На смену этому миросозерцанию Чернышевский выдвигал теорию материалистического утилитаризма. С наибольшей решительностью он изложил эту теорию в статье «Антропологический принцип в философии» («Современник», 1860 г., NoNo 4 и 5). Основанием нового миросозерцания, всей теории нравственности служат для Чернышевского естественные науки. Психология есть только отрасль физиологии, так как никакой двойственности в натуре человека нельзя заметить. Различие между человеком и животными только количественное, и все те высокие чувства, которыми совсем неправильно гордится человек, имеют в основе своей эгоизм: человек делает то, что ему приятно и полезно. На этом разумном эгоизме должна строиться вся общественная нравственность. Добро есть как будто очень полезная польза. Эта статья вызвала критику проф. Киевской духовной академии Юркевича, который очень обстоятельно доказал несообразность утилитаризма, но Чернышевский не обратил внимания на веские философские доводы Юркевича, объявил их схоластикой и ответил одними насмешками («Современник», 1851 г., No 6). Как ни были слабы философские основания утилитаризма, авторитет Чернышевского настолько был велик в глазах молодежи того времени, что его теория получила чрезвычайную популярность. Радикализм воззрений Чернышевского встречал редкое сочувствие в молодежи, настроенной революционно, и этим же радикализмом объясняется успех романа «Что делать?", написанного Чернышевским уже после ареста («Современник», 1863 г., No 4, 5, 6).    Арестован был Чернышевский 7 июля 1862 г. по обвинению в государственном преступлении, в участии в противоправительственной пропаганде, в составлении возмутительных воззваний к народу. По приговору Правительствующего Сената 13-го июня 1864 г. Чернышевский был сослан в Нерчинские заводы на 7 лет каторжной работы. В 1871 г., по отбытии срока каторги, он был поселен в гор. Вилюйске. В 1875 г. была попытка освободить Чернышевского из ссылки: 12-го июля явился к вилюйскому исправнику некто Ипполит Мышкин, в мундире жандармского офицера, назвавшийся Мещериновым, с подложным предписанием сдать ему Чернышевского для перевода в Благовещенск; однако обман был обнаружен. Ссылка в Сибирь окончилась для Чернышевского в 1883 г., когда ему разрешено поселиться в Астрахани. За время ссылки, конечно, литературная деятельность Чернышевского должна была прекратиться, но от одного из товарищей Чернышевского по каторге имеются сведения о его беллетристических опытах за это время. Вообще беллетристика для Чернышевского была лишь средством проведения известных идей. Таким образом он пользовался беллетристической формой и до ссылки, когда написан был роман «Что делать?", а также и в ссылке. Роман «Что делать?» является популяризацией утилитарной нравственности, так как его герои постоянно говорят, что их действиями руководит эгоизм; а кроме того, в этом романе развивается теория свободной любви и эмансипации женщины, а в «снах» Веры Павловны рисуется то счастье, которое предстоит человечеству при осуществлении социалистических идеалов; провести же эти идеалы в жизнь возможно только таким сильным практическим деятелям, как Рахметов; однако люди, подобные Рахметову, настоящему герою, явятся не сразу, они представляют собой, так сказать, идеал революционных деятелей, а подготовкой к этому идеалу служат «новые люди», каковыми надо считать Лопухова, Кирсанова и др.    На каторге в 1865 г. в Кадае начата Чернышевским трилогия романов, в которых он изображал общественное движение, сопутствовавшее крестьянской реформе; в 1868 г. эти романы («Пролог к прологу», «Дневник Левицкого» и «Пролог») были окончены. В этих романах Чернышевский выводить самого себя, свою жену и Добролюбова, а также многих деятелей редакционных комиссий. Предполагал Чернышевский дать продолжение этих романов, изобразить события 1862—63 гг., но план не был осуществлен: были лишь написаны отдельные эпизоды («Рассказы из Белого зала»), в которых действие переносилось за границу. По тем же сведениям известно о некоторых комедиях («Другим нельзя») и рассказах Чернышевского, сочиненных также на каторге. Во время ссылки Чернышевского в цюрихском журнале «Вперед» в 1874 г. были напечатаны «Письма без адреса», написанные Чернышевским еще в 1862 г., но по цензурным условиям не могущие появиться в России. В этих «Письмах» Чернышевский резко критикует крестьянскую реформу, доказывая, что она повела к несправедливому обременению крестьян платежами в пользу помещиков, что недостатки реформы произошли от бюрократических приемов ее подготовки и т. д.    По возвращении из ссылки Чернышевский получает снова возможность заняться литературным трудом. Живя сперва в Астрахани, а в 1889 г. в Саратове, он принимается за огромный труд перевода «Всеобщей истории» Георга Вебера. Он успел перевести 11 томов и значительную часть двенадцатого. К некоторым из переведенных им томов Чернышевский прилагал статьи философско-исторического характера (т. I — «Очерк научных понятий о возникновении обстановки человеческой жизни и о ходе развития человечества в доисторические времена»; т. VI — «О правописании мусульманских и, в частности, арабских собственных имен»; т. VII — «О расах»; т. VIII — «О классификации людей по языку»; т. IX — «О различиях между народами по национальному характеру»; т. X — «Общий характер элементов, производящих прогресс»; т. XI — «Астрономический закон распределения солнечной теплоты»). И перевод, и приложения являлись в свет с псевдонимом Андреев. С этим же псевдонимом Чернышевский напечатал в «Русских Ведомостях» статью «Характер человеческого знания», а в «Русской Мысли» — стихотворение «Гимн деве неба» (1885 г., No 7). В том же журнале, с подписью Старый трансформист была напечатана статья «Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь» (1888 г., No 9). Перед смертью Чернышевский начал издание «материалов для биографии Н. А. Добролюбова» («Русская Мысль», 1889, No 1 и 2, с псевдонимом Андреев, а в 1890 г. изд. Солдатенковым в одном томе). Умер Чернышевский 17-го октября 1889 г. в Саратове, где и похоронен на Воскресенском кладбище.