Сила и стойкость русских князей в «Слове о полку Игореве»

В обращении со своими источниками историографы исходили из представления о том, что история должна приносить пользу положительным примером. Еще Петр I выдвинул требование: из летописей выбирать то, «что пристойно в историю» 16. В изданном по его указу «Введении кратком» разъясняется смысл этого пожелания Петра I: «Действо истории есть утешение и увеселение великое с проповедания в истории или описания вещей и дел благих и радостных, красоты ради и лености». В соответствии с этим предписанием осуществляется тенденциозный отбор материала и его трактовка в историографических трудах: исключается то, что не служит славе предков и, наоборот, вводятся версии, проникнутые национально-патриотической идеологией.

В этом отношении особенно показателен рассказ в «Истории Российской» В. Н. Татищева. В нем нет покаянной речи князя Игоря, хотя эта речь есть во всех списках Ипатьевской летописи, в том числе и в Ермолаевском. Сохранение речи Игоря, в которой он кается в своих грехах, в том, что взял «на щит» город Глебов у Переяславля, отлучал «отец от рождении своих, а подруга от подруги», — сохранение такой речи в официальном труде не с лучшей стороны показывало бы деяния русских князей и происходившее в Древней Руси. Напротив, у Татищева появляются эпизоды, призванные отразить «долженствующую действительность». Русские князья представлены в идеализированном виде, они прославляются как прекрасные воины, как правители, заботящиеся о своих подданных. Об отношениях князей говорится как о дружеских, отмечается их готовность помочь друг другу. Сам князь Игорь наделяется такой характеристикой: «Сей князь своего ради постоянства любим у всех был, он был муж твердый». Отказ Игоря бежать из плена комментируется в маргиналии «любочестие Игоря». Для создания рыцарского лика Игоря немаловажным было и упоминание о том, что после проигранного сражения Игорем овладевает жажда мщения и, «чтоб пленных выручить», он вновь решает двинуться на половцев.

Добродетельность русских князей, их силу и стойкость выгодно оттеняют версии, компрометирующие половцев. В «Истории Российской» настойчиво подчеркивается, что битва у Путивля закончилась для половцев неудачно, войско хана Кзы понесло большие потери. Итог подводится в ироническом заключении, которое по типу своему является приметой позднего повествования: «Тако половцам обоюду равная удача была, и один перед другим (речь идет о ханах Кзе и Кончаке. — Л. С.) не мог похвастаться, разве большею потерею своих». Или: «И возвратились в свои жилисча не столько русских пленя, сколько своих потеряли» .

Один из эпизодов рассказа у Щербатова также обработан в национально-патриотическом духе. Летописное сообщение об осаде половцами города Переяславля стало поводом для прославления русских за то, что они имели твердое намерение «всеми силами град свой защищать», и поводом для осуждения половцев в неумении вести настоящую войну: «Но не то было намерение сего варварского народа, чтобы в осаде городов упражнятися и дать время российским князьям собрать довольные войски для учинения отпору им, но, по своему обычаю производя войну набегами и брав те токмо града, которые не могли противу их защищаться, все опустошили и, удовольствуяся корыстию и пленными, с поспешением в страну свою возвратились».

им князьям собрать довольные войски для учинения отпору им, но, по своему обычаю производя войну набегами и брав те токмо града, которые не могли противу их защищаться, все опустошили и, удовольствуяся корыстию и пленными, с поспешением в страну свою возвратились».

Если «для летописца, — как пишет Д. С. Лихачев, — самое важное заключалось в исторической правде» 17, то для историографа главным было осмыслепие истории, ее истолкование, ее внутренний смысл, польза, которую можно было извлечь для современности, поэтому их не удовлетворял летописный способ повествования, при котором летописец, переходя от факта к факту, фиксирует чисто внешние события, не углубляясь в связи и причины между ними. «Введение краткое» отмечает, что в летописи «без енавдепия вины (т. е. без объяснения причин. — Л. С.) всякого лета деяния пишутся» (с. 10). «Недовольно, — писал Ф. А. Эмин, — собрать множество повествований и о делах прошедших уведомить общество оных собранием; ему надобно каждое минувшее действие описывать обстоятельно, находить причины, и изъяснять следствия, который хотя, может статься, по случаю и не были, однако легко бы быть могли» (Ы).

Заботясь о новом, по сравнению с летописью, осмыслении истории, историографы придают большое значение последовательности описания хода событий, причинно-следственным связям между ними. В их повествованиях появляются мотивировки поступков, психологические объяснения, восстанавливаются промежуточные, подразумеваемые звенья сюжета, причем события описываются так, как они должны были бы произойти с точки зрения историографа.

К «изъяснению» событий стремился В. Н. Татищев, он сам признавался, что 2-я редакция его труда написана «с прибавкою многих изъяснений» 18. Так, например, текст не очень понятный в летописи: «И тако идяхуть тихо, сбираючи дружину свою, бя-хуть бо и у них кони велми тучии», — Татищев пробует осмыслить. Медленное продвижение по степи русского войска объясняет он тем, что Игорь берег коней, «чтоб не зделать оных без ног». Некоторые «изъяснения» курьезны. В тексте «Истории» говорится, что Игорь, увидев полк ковуев, убегающий с поля брани, поскакал за ним, чтобы возвратить его, и «скинул с себя для тягости шелом». По летописи, Игорь снял шлем, чтобы его узнала дружина.

Иной характер мотивировки имеют у Эмина, Щербатова, Ле-века. Прагматология в их сочинениях находится в пределах психологических характеристик. По мере своего развития историографическое повествование в поисках внутренней стороны событий все больше «психологизируется», смыкается с литературой, все дальше отходит от летописного способа изложения.

В историографических рассказах появляются характеристики внутреннего состояния участников событий. Как пишет Щербатов, накануне Игорева похода половцы «еще страхом от Россиан были наполнены» и далее — «первая победа обольстила князей российских». Эмин говорит об «алчности к граблению», охватившей половцев после разгрома дружины Игоря, и далее даже восстанавливает ход их мыслей: «Россия мыслям их представлялась тогда для защшцения своего ни храбрости, ни довольных сил не имеющего, и они в оной надеялись все делать по своему произволению».

слям их представлялась тогда для защшцения своего ни храбрости, ни довольных сил не имеющего, и они в оной надеялись все делать по своему произволению».

За исторических лиц додумывает также Стриттер, сообщая, что русские князья решились на вторую битву с половцами, так как они «думали, что легко им будет прогнать их (половцев. — Л. С.) за Дон».

С психологическим настроем и состоянием героев старины писатели-историки связывают принятие решений, совершение дел, поступков. По Левеку, князь Игорь после первой битвы «продолжает покойным образом грабить и, алча новых успехов, будучи неспособен предусмотреть никакого нещастия, заходил далее в область их (половцев. — Л. С.)». Сходно объясняет причину второй битвы и Эмин: русские князья, «возгордясь сею победою, приняли намерение далее искать своего щастия»; в его же рассказе уверенность половцев «в робости российских князей, перьвою неудачею потревоженных», стала причиной половецкого нападения на русские города.

Достигая связности рассказа, историографы конструируют версии предполагаемых событий. Так, летописное известие, о том, что, продвигаясь по степи, русское войско страдало от жары, безводия, отсутствия еды, трансформировалось у Эмина в такую картину: русские князья «не нашед на дороге ни хлеба, ни корму для лошадей, потому что половцы все, что могли, с собою увезли, а прочее предали огню».

Писатели-историки XVIII в. глубоко осознали свое право не просто пересказывать свои источники, но и самим анализировать их, обобщать и делать вывод. Заключительная фраза рассказа Левека, сказанная о половцах, напавших на Русь после поражения Игоря, — «варвары были всегда победители» — пример выражения личной авторской точки зрения историографа.