Загадка популярности любовной лирики А.А.Ахматовой.
Едва ли не сразу после появления первой книги, а после «Четок» и «Белой
стаи» в особенности, стали говорить о «загадке Ахматовой». Сам талант был
очевидным, но непривычна, а значит, и неясна была его суть, не говоря уже
о некоторых действительно загадочных, хотя и побочных свойствах. «Роман-
ность», подмеченная критиками, далеко не все объясняла. Как объяснить,
например, пленительное сочетание женственности и хрупкости с той твер-
достью и отчетливостью рисунка, что свидетельствуют о властности и незау-
рядной, почти жесткой воле? Сначала хотели эту волю не замечать, она дос-
таточно противоречила «эталону женственности». Вызывало недоуменное
восхищение и странное немногословие ее любовной лирики, в которой страсть
походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишь двумя — тремя
словами, похожими на зарницы, вспыхивающие за грозно потемневшим горизон-
том.
Но если страдание любящей души так неимоверно — до молчания, до потери
речи — замкнуто и обуглено, то почему так огромен, так прекрасен и плени-
тельно достоверен весь окружающий мир?
Дело, очевидно, в том, что, как у любого крупного поэта, ее любовный
роман, развертывавшийся в стихах предреволюционных лет, был шире и многоз-
начнее своих конкретных ситуаций.
В сложной музыке ахматовской лирики, в ее едва мерцающей глубине, в ее
убегающей от глаз мгле, в подпочве, в подсознании постоянно жила и давала
о себе знать особая, пугающая дисгармония, смущавшая саму Ахматову. Она
писала впоследствии в «Поэме без героя», что постоянно слышала непонятный
гул, как бы некое подземное клокотание, сдвиги и трение тех первоначальных
твердых пород, на которых извечно и надежно зиждилась жизнь, но которые
стали терять устойчивость и равновесие.
Самым первым предвестием такого тревожного ощущения было стихотворение
«Первое возвращение» с его образами смертельного сна, савана и погребаль-
ного звона и с общим ощущением резкой и бесповоротной перемены, происшед-
шей в самом воздухе времени.
В любовный роман Ахматовой входила эпоха — она по-своему озвучивала и
переиначивала стихи, вносила в них ноту тревоги и печали, имевших более
широкое значение, чем собственная судьба.
Именно по этой причине любовная лирика Ахматовой с течением времени, в
предреволюционные, а затем и в первые послереволюционные годы, завоевывала
все новые и новые читательские круги и поколения и, не переставая быть
объектом восхищенного внимания тонких ценителей, явно выходила из, каза-
лось бы, предназначенного ей узкого круга читателей. Эта «хрупкая» и «ка-
мерная», как ее обычно называли, лирика женской любви начала вскоре, и ко
всеобщему удивлению, не менее пленительно звучать также и для первых со-
ветских читателей — комиссаров гражданской войны и работниц в красных ко-
сынках. На первых порах столь странное обстоятельство вызывало немалое
смущение — прежде всего среди пролетарских читателей.
Надо сказать, что советская поэзия первых лет Октября и гражданской
войны, занятая грандиозными задачами ниспровержения старого мира, любившая
образы и мотивы, как правило, вселенского, космического масштаба, предпо-
читавшая говорить не столько о человеке, сколько о человечестве или во
всяком случае о массе, была первоначально недостаточно внимательной к мик-
ромиру интимных чувств, относя их в порыве революционного пуританизма к
разряду социально небезопасных буржуазных предрассудков. Из всех возможных
музыкальных инструментов она в те годы отдавала предпочтение ударным.
На этом грохочущем фоне, не признававшем полутонов и оттенков, в со-
седстве с громоподобными маршами и «железными» стихами первых пролетарских
поэтов, любовная лирика Ахматовой, сыгранная на засурденных скрипках,
должна была бы, по всем законам логики, затеряться и бесследно исчез-
нуть...
Но этого не произошло.
Молодые читатели новой, пролетарской, встававшей на социалистический
путь Советской России, работницы и рабфаковцы, красноармейки и красноар-
мейцы — все эти люди, такие далекие и враждебные самому миру, оплаканному
в ахматовских стихах, тем не менее заметили и прочли маленькие, белые,
изящно изданные томики ее стихов, продолжавшие невозмутимо выходить все
эти огненные годы.
ЛЮБОВНАЯ ЛИРИКА АХМАТОВОЙ
В
20-Е и 30-Е ГОДЫ
Заметно меняется в 20-30-е годы по сравнению с ранними книгами тональ-
ность того романа любви, который до революции временами охватывал почти
все содержание лирики Ахматовой и о котором многие писали как о главном
открытии достижении поэтессы.
Оттого что лирика Ахматовой на протяжении всего послереволюционного
двадцатилетия постоянно расширялась, вбирая в себя все новые и новые,
раньше не свойственные ей области, любовный роман, не перестав быть гла-
венствующим, все же занял теперь в ней лишь одну из поэтических террито-
рий. Однако инерция читательского восприятия была настолько велика, что
Ахматова и в эти годы, ознаменованные обращением ее к гражданской, фило-
софской и публицистической лирике, все же представлялась глазам большинс-
тва как только и исключительно художник любовного чувства. Мы понимаем,
что это было далеко не так.
Разумеется, расширение диапазона поэзии, явившееся следствием перемен в
миропонимании и мироощущении поэтессы, не могло, в свою очередь, не повли-
ять на тональность и характер собственно любовной лирики. Правда, некото-
рые характерные ее особенности остались прежними. Любовный эпизод, напри-
мер, как и раньше, выступает перед нами в своеобразном ахматовском
обличье: он, в частности, никогда последовательно не развернут, в нем
обычно нет ни конца, ни начала; любовное признание, отчаяние или мольба,
составляющие стихотворение, всегда кажутся читателю как бы обрывком слу-
чайно подслушанного разговора, который начался не при нас и завершения ко-
торого мы тоже не услышим:
" А, ты думал — я тоже такая, Что можно забыть меня. И
что брошусь, моля и рыдая, Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок В наговорной воде корешок
И пришлю тебе страшный подарок Мой заветный душистый
платок.
Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом Окаянной души
не коснусь, Но клянусь тебе ангельским садом, Чудот-
ворной иконой клянусь И ночей наших пламенным чадомЯ к
тебе никогда не вернусь".
Эта особенность ахматовской любовной лирики, полной недоговоренностей,
намеков, уходящей в далекую, хочется сказать, хемингуэевскую, глубину под-
текста, придает ей истинную своеобразность. Героиня ахматовских стихов,
чаще всего говорящая как бы сама с собой в состоянии порыва, полубреда или
экстаза, не считает, естественно, нужным, да и не может дополнительно
разъяснять и растолковывать нам все происходящее. Передаются лишь основные
сигналы чувств, без расшифровки, без комментариев, наспех — по торопливой
азбуке любви. Подразумевается, что степень душевной близости чудодействен-
но поможет нам понять как недостоющие звенья, так и общий смысл только что
происшедшей драмы. Отсюда — впечатление крайней интимности, предельной от-
кровенности и сердечной открытости этой лирики, что кажется неожиданным и
парадоксальным, если вспомнить ее одновременную закодированность и субъек-
тивность.
" Кое-как удалось разлучиться И постылый
огонь потушить. Враг мой вечный, пора
научиться Вам кого-нибудь вправду любить. Я-то вольная. Все мне
забава, Ночью Муза слетит утешать, А на утро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать. Обо мне и молиться не стоит И, уй-
дя, оглянуться назад… Черный ветер меня успокоит. Веселит золо-
той листопад. Как подарок, приму я разлуку И забвение, как благо-
дать. Но, скажи мне, на крестную муку Ты другую посмеешь
послать?"
Цветаева как-то писала, что настоящие стихи быт обычно «перемалывают»,
подобно тому как цветок, радующий нас красотой и изяществом, гармонией и
чистотой, тоже «перемолол» черную землю. Она горячо протестовала против
попыток иных критиков или литературоведов, а равно и читателей обязательно
докапаться до земли, до того перегноя жизни, что послужил «пищей» для воз-
никновения красоты цветка. С этой точки зрения она страстно протестовала
против обязательного и буквалистского комментирования. В известной мере
она, конечно, права. Так ли нам уж важно, что послужило житейской первоп-
ричиной для возникновения стихотворения «Кое-как удалось разлучиться...»?
Может быть, Ахматова имела в виду разрыв отношений со своим вторым мужем
В. Шилейко, поэтом, переводчиком и ученым-ассирологом, за которого она
вышла замуж после своего развода с Н. Гумилевым? А может быть, она имела в
виду свой роман с известным композитором Артуром Лурье?.. Могли быть и
другие конкретные поводы, знание которых, конечно, может удовлетворить на-
ше любопытство. Ахматова, как видим, не дает нам ни малейшей возможности
догадаться и судить о конкретной жизненной ситуации, продиктовавшей ей это
стихотворение. Но, возможно, как раз по этой причине — по своей как бы за-
шифрованности и непроясненности — оноприобретает смысл, разом приложимый
ко многим другим судьбам исходным, а иногда и совсем несходным ситуациям.
Главное в стихотворении, что нас захватывает, это страстная напряженность
чувства, его ураганность, а также и та беспрекословность решений, которая
вырисовывает перед нашими глазами личность незаурядную и сильную.
О том же и почти так же говорит и другое стихотворение, относящееся к
тому же году, что и только что процитированное:
Пусть голоса органа снова грянут,
Как первая весенняя гроза;
Из-за плеча твоей невесты глянут
Мои полузакрытые глаза.Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный, Верну тебе твой
радостный обет, Но берегись твоей подруге страстной Поведеть мой
неповторимый бред,- Затем, что он пронижет жгучим ядом Ваш бла-
гостный, ваш радостный союз… А я иду владеть чудесным садом,
Где шелест трав и восклицанья муз.
А. Блок в своих «Записных книжках» приводит высказывание Дж. Рескина,
которое отчасти проливает свет на эту особенность лирики Ахматовой. «Бла-
готворное действие искусства, — писал Дж. Рескин, — обусловлено (также,
кроме дидактичности) его особым даром сокрытия неведомой истины, до кото-
рой вы доберетесь только путем терпеливого откапывания; истина эта запря-
тана и заперта нарочно для того, чтобы вы не могли достать ее, пока не
скуете, предварительно, подходящий ключ в своем горниле».
Ахматова не боится быть откровенной в своих интимных признаниях и моль-
бах, так как уверена, что ее поймут лишь те, кто обладает тем же шифром
любви. Поэтому она не считает нужным что-либо объяснять и дополнительно
описывать. Форма случайно и мгновенно вырвавшейся речи, которую может
подслушать каждый проходящий мимо или стоящий поблизости, но не каждый мо-
жет понять, позволяет ей быть лапидарной, нераспространенной и многозначи-
тельной.
Эта особенность, как видим, полностью сохраняется и в лирике 20-30
-х годов. Сохраняется и предельная концентрированность содержания самого
эпизода, лежащего в основе стихотворения. У Ахматовой никогда не было вя-
лых, аморфных или описательных любовных стихов. Они всегда драматичны и
предельно напряженны, смятенны. У нее редкие стихи, описывающие радость
установившейся, безбурной и безоблачной любви; Муза приходит к ней лишь в
самые кульминационные моменты, переживаемые чувством, когда оно или преда-
но, или иссякает:
… Тебе я милой не была,
Ты мне постыл. А пытка длилась,
И как преступница томилась
Любовь, исполненная зла.
То словно брат. Молчишь, сердит.
Но если встретимся глазамиТебе клянусь я небесами, В
огне расплавится гранит.
Словом, мы всегда присутствуем как бы при яркой, молнийной вспышке, при
самосгорании и обугливании патетически огромной, испепеляющей страсти,
пронзающей все существо человека и эхом отдающейся по великим безмолвным
пространствам, с библейской, торжественной молчаливостью окружающим его в
этот священный вневременной час.
Сама Ахматова не однажды ассоциировала волнения своей любви с великой и
нетленной «Песнью Песней» из Библии.
А в Библии красный клиновый лист
Заложен на Песне Песней...
Стихи Ахматовой о любви — все! — патетичны. Но стихи ранней Ахматовой
— в «Вечере» и в «Четках» — менее духовны, в них больше мятущейся чувс-
твенности, суетных обид, слабости; чувствуется, что они выходят из обыден-
ной сферы, из привычек среды, из навыков воспитания, из унаследованных
представлений… Вспоминали в связи с этим слова А. Блока, будто бы ска-
занные по поводу некоторых ахматовских стихов, что она пишет перед мужчи-
ной, а надо бы перед Богом...
Начиная уже с «Белой стаи», но особенно в «Подорожнике», «Anno Domini»
и в позднейших циклах любовное чувство приобретает у нее более широкий и
более духовный характер. От этого оно не сделалось менее сильным. Наобо-
рот, стихи 20-х и 30-х годов, посвященные любви идут по самым вершинам че-
ловеческого духа. Они не подчиняют себе всей жизни, всего существования,
как это было прежде, но зато все существование, вся жизнь вносят в любов-
ные переживания всю массу присущих им оттенков. Наполнившись этим огромным
содержанием, любовь стала не только несравненно более богатой и многоцвет-
ной, но — и по-настоящему трагедийной. Библейская, торжественная приподня-
тость ахматовских любовных стихов этого периода объясняется подлинной вы-
сотой, торжественностью и патетичностью заключенного в них чувства. Вот
хотя бы одно из подобных стихотворений:
Небывалая осень построила купол высокий,
Был приказ облакам этот купол собой не темнить.
И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,
А куда провалились студеные, влажные дни?
Изумрудною стала вода замутненных каналов,
И крапива запахла, как розы, но только сильней.
Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых,
Их запомнили все мы до конца наших дней.
Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник, И весенняя осеньтак жадно ласкалась к нему, Что казалось-сейчас забелеет прозрачный
подснежник… Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему.
Трудно назвать в мировой поэзии более триумфальное и патетическое изоб-
ражение того, как приближается возлюбленный. Это поистине явление Любви
глазам восторженного Мира!
Любовная лирика Ахматовой неизбежно приводит всякого к воспоминаниям о
Тютчеве. Бурное столкновение страстей, тютчевский «поединок роковой» — все
это в наше время воскресло именно у Ахматовой. Сходство еще более усилива-
ется, если вспомнить, что она, как и Тютчев, импровизатор — и в своем
чувстве, и в своем стихе. Много раз говорит Ахматова например, о первосте-
пенном значении для нее чистого вдохновения, о том, что она не представля-
ет, как можно писать по заранее обдуманному плану, что ей кажется, будто
временами за плечами у нее стоит Муза...
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
Она не раз повторяла эту мысль. Так, еще в стихотворении «Муза» (1924),
вошедшем в цикл «Тайны ремесла», Ахматова писала:
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода Пред милой гость-
ей с дудочкой в руке. И вот вошла.Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня. Ей говорю:«Ты ль Данту
диктовала Страницы Ада?» Отвечает:«Я».
О том же и в стихотворении 1956 года «Сон»:
Чем отплачу за царственный подарок? Куда идти и с кем
торжествовать? И вот пишу как прежде, без помарок, Мои
стихи в сожженную тетрадь.
Это не означает, что она не переделывала стихов. Много раз, например,
дополнялась и перерабатывалась «Поэма без героя», десятилетиями совершенс-
твовалась «Мелхола»; иногда менялись, хотя и редко, строфы и строчки в
старых стихах. Будучи мастером, знающим «тайны ремесла», Ахматова точна и
скурпулезна в выборе слов и в их расположении. Но чисто импульсивное, имп-
ровизаторское начало в ней, действительно, очень сильно. Все ее любовные
стихи, по своему первичному толчку, по своему произвольному течению, воз-
никающему так же внезапно, как и внезапно исчезающему, по своей обрывоч-
ности и бесфабульности, — тоже есть чистейшая импровизация. Да, в сущнос-
ти, здесь и не могло быть иначе: «роковой» тютчевский поединок,
составляющий их содержание, представляет собой мгновенную вспышку страс-
тей, смертельное единоборство двух одинаково сильных противников, из кото-
рых один должен или сдаться, или погибнуть, а другой — победить.
Не тайны и не печали,
Не мудрой воли судьбыЭти встречи всегда оставляли Впе-
чатление борьбы. Я, с утра угадав минуту, Когда ты ко
мне войдешь, Ощущала в руках согнутых Слабо колющую
дрожь...
Марина Цветаева в одном из стихотворений, посвященных Анне Ахматовой,
писала, что ее «смертелен гнев и смертельна — милость». И действительно,
какой-либо срединности, сглаженности конфликта, временной договоренности
двух враждующих сторон с постепенным переходом к плавности отношений тут
чаще всего даже и не предполагается. «И как преступница томилась любовь,
исполненная зла». Ее любовные стихи, где неожиданные мольбы перемешаны с
проклятиями, где все резко контрастно и безысходно, где победительная
власть над сердцем сменяется ощущением опусташенности, а нежность соседс-
твует с яростью, где тихий шепот признания перебивается грубым языком уль-
тиматумов и приказов,- в этих бурнопламенных выкриках и пророчествах чувс-
твуется подспудная, невысказанная и тоже тютчевская мысль об игралищах
мрачных страстей, произвольно вздымающих человеческую судьбу на своих кру-
тых темных волнах, о шевелящемся под нами первозданном Хаосе. «О, как
убийственно мы любим» — Ахматова, конечно же, не прошла мимо этой стороны
тютчевского миропонимания. Характерно, что нередко любовь, ее победитель-
ная властная сила оказывается в ее стихах, к ужасу и смятению героини, об-
ращенной против самой же… любви!
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.
Как вороны кружатся, чуя
Горячую, свежую кровь,
Так дикие песни, ликуя,
Моя посылала любовь.
С тобою мне сладко и знойно.
Ты близок, как сердце в груди.
Дай руку мне, слушай спокойно.
Тебя заклинаю: уйди.
И пусть не узнаю я, где ты,
О Муза, его не зови,
Да будет живым, невоспетым
Моей не узнавший любви.
Критика 30-ых годов иногда писала, имея в виду толкование Ахматовой не-
которых пушкинских текстов, об элементах фрейдизма в ее литературоведчес-
ком методе. Это сомнительно. Но напряженный, противоречивый и драматичный
психологизм ее любовной лирики, нередко ужасающейся темных и неизведанных
глубин человеческого чувства, свидетельствует о возможной близости ее к
отдельным идеям Фрейда, вторично легшим на опыт, усвоенный от Гоголя, Дос-
тоевского, Тютчева и Анненского. Во всяком случае значение, например, ху-
дожественной интуиции как формы «бессознательного» творчества, вдохновения
и экстаза подчеркнуто ею неоднократно.
Однако в художественно-гносеологическом плане здесь, в истоках, не
столько, конечно, Фрейд, сколько уходящее к Тютчеву и романтикам дуалисти-
ческое разделение мира на две враждующие стихии — область Дня и область
Ночи, столкновение которых рождает непримиримые и глубоко болезненные про-
тиворечия в человеческой душе. Лирика Ахматовой, не только любовная, рож-
дается на самом стыке этих противоречий из соприкосновения Дня с Ночью и
Бодрствования со Сном:
Когда бессонный мрак вокруг клокочет, Тот солнечный, тот
ландышевый клин Врывается во тьму декабрьской ночи.
Интересно, что эпитеты «дневной» и «ночной», внешне совершенно обычные,
кажутся в ее стихе, если не знать их особого значения, странными, даже не-
уместными:
Уверенно в дверь постучится
И, прежний, веселый, дневной,
Войдет он и скажет:«Довольно,
Ты видишь, я тоже простыл»...
Характерно, что слово «дневной» синонимично здесь словам «веселый» и
«уверенный».
Так же, вслед за Тютчевым, могла бы она повторить знаменитые его слова:
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами...
Сны занимают в поэзии Ахматовой большое место.
Но — так или иначе — любовная лирика Ахматовой 20-30-х годов в несрав-
ненно большей степени, чем прежде, обращена к внутренней, потаенно-духов-
ной жизни. Ведь и сны, являющиеся у нее одним из излюбленных художествен-
ных средств постижения тайной, сокрытой, интимной жизни души,
свидетельствуют об этой устремленности художника внутрь, в себя, в тайное
тайных вечно загадочного человеческого чувства. Стихи этого периода в об-
щем более психологичны. Если в «Вечере» и «Четках» любовное чувство изоб-
ражалось, как правило, с помощью крайне немногих вещных деталей ( вспомним
образ красного тюльпана), то сейчас, ни в малейшей степени не отказываясь
от использования выразительного предметного штриха, Анна Ахматова, при
всей своей экспрессивности, все же более пластична в непосредственном
изображении психологического содержания.
Надо только помнить, что пластичность ахматовского любовного стихотво-
рения ни в малейшей мере не предполагает описательности, медленной теку-
чести или повествовательности. Перед нами по-прежнему — взрыв, катастрофа,
момент неимоверного напряжения двух противоборствующих сил, сошедшихся в
роковом поединке, но зато теперь это затмившее все горизонты грозовое об-
лако, мечущее громы и молнии, возникает перед нашими глазами во всей своей
устрашающей красоте и могуществе, в неистовом клублении темных форм и ос-
лепительной игре небесного света:
Но если встретимся глазамиТебе клянусь я небесами, В
огне расплавится гранит.
Недаром в одном из посвященных ей стихотворении Н. Гумилева Ахматова
изображена с молниями в руке:
Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.
стаи» в особенности, стали говорить о «загадке Ахматовой». Сам талант был
очевидным, но непривычна, а значит, и неясна была его суть, не говоря уже
о некоторых действительно загадочных, хотя и побочных свойствах. «Роман-
ность», подмеченная критиками, далеко не все объясняла. Как объяснить,
например, пленительное сочетание женственности и хрупкости с той твер-
достью и отчетливостью рисунка, что свидетельствуют о властности и незау-
рядной, почти жесткой воле? Сначала хотели эту волю не замечать, она дос-
таточно противоречила «эталону женственности». Вызывало недоуменное
восхищение и странное немногословие ее любовной лирики, в которой страсть
походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишь двумя — тремя
словами, похожими на зарницы, вспыхивающие за грозно потемневшим горизон-
том.
Но если страдание любящей души так неимоверно — до молчания, до потери
речи — замкнуто и обуглено, то почему так огромен, так прекрасен и плени-
тельно достоверен весь окружающий мир?
Дело, очевидно, в том, что, как у любого крупного поэта, ее любовный
роман, развертывавшийся в стихах предреволюционных лет, был шире и многоз-
начнее своих конкретных ситуаций.
В сложной музыке ахматовской лирики, в ее едва мерцающей глубине, в ее
убегающей от глаз мгле, в подпочве, в подсознании постоянно жила и давала
о себе знать особая, пугающая дисгармония, смущавшая саму Ахматову. Она
писала впоследствии в «Поэме без героя», что постоянно слышала непонятный
гул, как бы некое подземное клокотание, сдвиги и трение тех первоначальных
твердых пород, на которых извечно и надежно зиждилась жизнь, но которые
стали терять устойчивость и равновесие.
Самым первым предвестием такого тревожного ощущения было стихотворение
«Первое возвращение» с его образами смертельного сна, савана и погребаль-
ного звона и с общим ощущением резкой и бесповоротной перемены, происшед-
шей в самом воздухе времени.
В любовный роман Ахматовой входила эпоха — она по-своему озвучивала и
переиначивала стихи, вносила в них ноту тревоги и печали, имевших более
широкое значение, чем собственная судьба.
Именно по этой причине любовная лирика Ахматовой с течением времени, в
предреволюционные, а затем и в первые послереволюционные годы, завоевывала
все новые и новые читательские круги и поколения и, не переставая быть
объектом восхищенного внимания тонких ценителей, явно выходила из, каза-
лось бы, предназначенного ей узкого круга читателей. Эта «хрупкая» и «ка-
мерная», как ее обычно называли, лирика женской любви начала вскоре, и ко
всеобщему удивлению, не менее пленительно звучать также и для первых со-
ветских читателей — комиссаров гражданской войны и работниц в красных ко-
сынках. На первых порах столь странное обстоятельство вызывало немалое
смущение — прежде всего среди пролетарских читателей.
Надо сказать, что советская поэзия первых лет Октября и гражданской
войны, занятая грандиозными задачами ниспровержения старого мира, любившая
образы и мотивы, как правило, вселенского, космического масштаба, предпо-
читавшая говорить не столько о человеке, сколько о человечестве или во
всяком случае о массе, была первоначально недостаточно внимательной к мик-
ромиру интимных чувств, относя их в порыве революционного пуританизма к
разряду социально небезопасных буржуазных предрассудков. Из всех возможных
музыкальных инструментов она в те годы отдавала предпочтение ударным.
На этом грохочущем фоне, не признававшем полутонов и оттенков, в со-
седстве с громоподобными маршами и «железными» стихами первых пролетарских
поэтов, любовная лирика Ахматовой, сыгранная на засурденных скрипках,
должна была бы, по всем законам логики, затеряться и бесследно исчез-
нуть...
Но этого не произошло.
Молодые читатели новой, пролетарской, встававшей на социалистический
путь Советской России, работницы и рабфаковцы, красноармейки и красноар-
мейцы — все эти люди, такие далекие и враждебные самому миру, оплаканному
в ахматовских стихах, тем не менее заметили и прочли маленькие, белые,
изящно изданные томики ее стихов, продолжавшие невозмутимо выходить все
эти огненные годы.
ЛЮБОВНАЯ ЛИРИКА АХМАТОВОЙ
В
20-Е и 30-Е ГОДЫ
Заметно меняется в 20-30-е годы по сравнению с ранними книгами тональ-
ность того романа любви, который до революции временами охватывал почти
все содержание лирики Ахматовой и о котором многие писали как о главном
открытии достижении поэтессы.
Оттого что лирика Ахматовой на протяжении всего послереволюционного
двадцатилетия постоянно расширялась, вбирая в себя все новые и новые,
раньше не свойственные ей области, любовный роман, не перестав быть гла-
венствующим, все же занял теперь в ней лишь одну из поэтических террито-
рий. Однако инерция читательского восприятия была настолько велика, что
Ахматова и в эти годы, ознаменованные обращением ее к гражданской, фило-
софской и публицистической лирике, все же представлялась глазам большинс-
тва как только и исключительно художник любовного чувства. Мы понимаем,
что это было далеко не так.
Разумеется, расширение диапазона поэзии, явившееся следствием перемен в
миропонимании и мироощущении поэтессы, не могло, в свою очередь, не повли-
ять на тональность и характер собственно любовной лирики. Правда, некото-
рые характерные ее особенности остались прежними. Любовный эпизод, напри-
мер, как и раньше, выступает перед нами в своеобразном ахматовском
обличье: он, в частности, никогда последовательно не развернут, в нем
обычно нет ни конца, ни начала; любовное признание, отчаяние или мольба,
составляющие стихотворение, всегда кажутся читателю как бы обрывком слу-
чайно подслушанного разговора, который начался не при нас и завершения ко-
торого мы тоже не услышим:
" А, ты думал — я тоже такая, Что можно забыть меня. И
что брошусь, моля и рыдая, Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок В наговорной воде корешок
И пришлю тебе страшный подарок Мой заветный душистый
платок.
Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом Окаянной души
не коснусь, Но клянусь тебе ангельским садом, Чудот-
ворной иконой клянусь И ночей наших пламенным чадомЯ к
тебе никогда не вернусь".
Эта особенность ахматовской любовной лирики, полной недоговоренностей,
намеков, уходящей в далекую, хочется сказать, хемингуэевскую, глубину под-
текста, придает ей истинную своеобразность. Героиня ахматовских стихов,
чаще всего говорящая как бы сама с собой в состоянии порыва, полубреда или
экстаза, не считает, естественно, нужным, да и не может дополнительно
разъяснять и растолковывать нам все происходящее. Передаются лишь основные
сигналы чувств, без расшифровки, без комментариев, наспех — по торопливой
азбуке любви. Подразумевается, что степень душевной близости чудодействен-
но поможет нам понять как недостоющие звенья, так и общий смысл только что
происшедшей драмы. Отсюда — впечатление крайней интимности, предельной от-
кровенности и сердечной открытости этой лирики, что кажется неожиданным и
парадоксальным, если вспомнить ее одновременную закодированность и субъек-
тивность.
" Кое-как удалось разлучиться И постылый
огонь потушить. Враг мой вечный, пора
научиться Вам кого-нибудь вправду любить. Я-то вольная. Все мне
забава, Ночью Муза слетит утешать, А на утро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать. Обо мне и молиться не стоит И, уй-
дя, оглянуться назад… Черный ветер меня успокоит. Веселит золо-
той листопад. Как подарок, приму я разлуку И забвение, как благо-
дать. Но, скажи мне, на крестную муку Ты другую посмеешь
послать?"
Цветаева как-то писала, что настоящие стихи быт обычно «перемалывают»,
подобно тому как цветок, радующий нас красотой и изяществом, гармонией и
чистотой, тоже «перемолол» черную землю. Она горячо протестовала против
попыток иных критиков или литературоведов, а равно и читателей обязательно
докапаться до земли, до того перегноя жизни, что послужил «пищей» для воз-
никновения красоты цветка. С этой точки зрения она страстно протестовала
против обязательного и буквалистского комментирования. В известной мере
она, конечно, права. Так ли нам уж важно, что послужило житейской первоп-
ричиной для возникновения стихотворения «Кое-как удалось разлучиться...»?
Может быть, Ахматова имела в виду разрыв отношений со своим вторым мужем
В. Шилейко, поэтом, переводчиком и ученым-ассирологом, за которого она
вышла замуж после своего развода с Н. Гумилевым? А может быть, она имела в
виду свой роман с известным композитором Артуром Лурье?.. Могли быть и
другие конкретные поводы, знание которых, конечно, может удовлетворить на-
ше любопытство. Ахматова, как видим, не дает нам ни малейшей возможности
догадаться и судить о конкретной жизненной ситуации, продиктовавшей ей это
стихотворение. Но, возможно, как раз по этой причине — по своей как бы за-
шифрованности и непроясненности — оноприобретает смысл, разом приложимый
ко многим другим судьбам исходным, а иногда и совсем несходным ситуациям.
Главное в стихотворении, что нас захватывает, это страстная напряженность
чувства, его ураганность, а также и та беспрекословность решений, которая
вырисовывает перед нашими глазами личность незаурядную и сильную.
О том же и почти так же говорит и другое стихотворение, относящееся к
тому же году, что и только что процитированное:
Пусть голоса органа снова грянут,
Как первая весенняя гроза;
Из-за плеча твоей невесты глянут
Мои полузакрытые глаза.Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный, Верну тебе твой
радостный обет, Но берегись твоей подруге страстной Поведеть мой
неповторимый бред,- Затем, что он пронижет жгучим ядом Ваш бла-
гостный, ваш радостный союз… А я иду владеть чудесным садом,
Где шелест трав и восклицанья муз.
А. Блок в своих «Записных книжках» приводит высказывание Дж. Рескина,
которое отчасти проливает свет на эту особенность лирики Ахматовой. «Бла-
готворное действие искусства, — писал Дж. Рескин, — обусловлено (также,
кроме дидактичности) его особым даром сокрытия неведомой истины, до кото-
рой вы доберетесь только путем терпеливого откапывания; истина эта запря-
тана и заперта нарочно для того, чтобы вы не могли достать ее, пока не
скуете, предварительно, подходящий ключ в своем горниле».
Ахматова не боится быть откровенной в своих интимных признаниях и моль-
бах, так как уверена, что ее поймут лишь те, кто обладает тем же шифром
любви. Поэтому она не считает нужным что-либо объяснять и дополнительно
описывать. Форма случайно и мгновенно вырвавшейся речи, которую может
подслушать каждый проходящий мимо или стоящий поблизости, но не каждый мо-
жет понять, позволяет ей быть лапидарной, нераспространенной и многозначи-
тельной.
Эта особенность, как видим, полностью сохраняется и в лирике 20-30
-х годов. Сохраняется и предельная концентрированность содержания самого
эпизода, лежащего в основе стихотворения. У Ахматовой никогда не было вя-
лых, аморфных или описательных любовных стихов. Они всегда драматичны и
предельно напряженны, смятенны. У нее редкие стихи, описывающие радость
установившейся, безбурной и безоблачной любви; Муза приходит к ней лишь в
самые кульминационные моменты, переживаемые чувством, когда оно или преда-
но, или иссякает:
… Тебе я милой не была,
Ты мне постыл. А пытка длилась,
И как преступница томилась
Любовь, исполненная зла.
То словно брат. Молчишь, сердит.
Но если встретимся глазамиТебе клянусь я небесами, В
огне расплавится гранит.
Словом, мы всегда присутствуем как бы при яркой, молнийной вспышке, при
самосгорании и обугливании патетически огромной, испепеляющей страсти,
пронзающей все существо человека и эхом отдающейся по великим безмолвным
пространствам, с библейской, торжественной молчаливостью окружающим его в
этот священный вневременной час.
Сама Ахматова не однажды ассоциировала волнения своей любви с великой и
нетленной «Песнью Песней» из Библии.
А в Библии красный клиновый лист
Заложен на Песне Песней...
Стихи Ахматовой о любви — все! — патетичны. Но стихи ранней Ахматовой
— в «Вечере» и в «Четках» — менее духовны, в них больше мятущейся чувс-
твенности, суетных обид, слабости; чувствуется, что они выходят из обыден-
ной сферы, из привычек среды, из навыков воспитания, из унаследованных
представлений… Вспоминали в связи с этим слова А. Блока, будто бы ска-
занные по поводу некоторых ахматовских стихов, что она пишет перед мужчи-
ной, а надо бы перед Богом...
Начиная уже с «Белой стаи», но особенно в «Подорожнике», «Anno Domini»
и в позднейших циклах любовное чувство приобретает у нее более широкий и
более духовный характер. От этого оно не сделалось менее сильным. Наобо-
рот, стихи 20-х и 30-х годов, посвященные любви идут по самым вершинам че-
ловеческого духа. Они не подчиняют себе всей жизни, всего существования,
как это было прежде, но зато все существование, вся жизнь вносят в любов-
ные переживания всю массу присущих им оттенков. Наполнившись этим огромным
содержанием, любовь стала не только несравненно более богатой и многоцвет-
ной, но — и по-настоящему трагедийной. Библейская, торжественная приподня-
тость ахматовских любовных стихов этого периода объясняется подлинной вы-
сотой, торжественностью и патетичностью заключенного в них чувства. Вот
хотя бы одно из подобных стихотворений:
Небывалая осень построила купол высокий,
Был приказ облакам этот купол собой не темнить.
И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,
А куда провалились студеные, влажные дни?
Изумрудною стала вода замутненных каналов,
И крапива запахла, как розы, но только сильней.
Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых,
Их запомнили все мы до конца наших дней.
Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник, И весенняя осеньтак жадно ласкалась к нему, Что казалось-сейчас забелеет прозрачный
подснежник… Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему.
Трудно назвать в мировой поэзии более триумфальное и патетическое изоб-
ражение того, как приближается возлюбленный. Это поистине явление Любви
глазам восторженного Мира!
Любовная лирика Ахматовой неизбежно приводит всякого к воспоминаниям о
Тютчеве. Бурное столкновение страстей, тютчевский «поединок роковой» — все
это в наше время воскресло именно у Ахматовой. Сходство еще более усилива-
ется, если вспомнить, что она, как и Тютчев, импровизатор — и в своем
чувстве, и в своем стихе. Много раз говорит Ахматова например, о первосте-
пенном значении для нее чистого вдохновения, о том, что она не представля-
ет, как можно писать по заранее обдуманному плану, что ей кажется, будто
временами за плечами у нее стоит Муза...
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
Она не раз повторяла эту мысль. Так, еще в стихотворении «Муза» (1924),
вошедшем в цикл «Тайны ремесла», Ахматова писала:
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода Пред милой гость-
ей с дудочкой в руке. И вот вошла.Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня. Ей говорю:«Ты ль Данту
диктовала Страницы Ада?» Отвечает:«Я».
О том же и в стихотворении 1956 года «Сон»:
Чем отплачу за царственный подарок? Куда идти и с кем
торжествовать? И вот пишу как прежде, без помарок, Мои
стихи в сожженную тетрадь.
Это не означает, что она не переделывала стихов. Много раз, например,
дополнялась и перерабатывалась «Поэма без героя», десятилетиями совершенс-
твовалась «Мелхола»; иногда менялись, хотя и редко, строфы и строчки в
старых стихах. Будучи мастером, знающим «тайны ремесла», Ахматова точна и
скурпулезна в выборе слов и в их расположении. Но чисто импульсивное, имп-
ровизаторское начало в ней, действительно, очень сильно. Все ее любовные
стихи, по своему первичному толчку, по своему произвольному течению, воз-
никающему так же внезапно, как и внезапно исчезающему, по своей обрывоч-
ности и бесфабульности, — тоже есть чистейшая импровизация. Да, в сущнос-
ти, здесь и не могло быть иначе: «роковой» тютчевский поединок,
составляющий их содержание, представляет собой мгновенную вспышку страс-
тей, смертельное единоборство двух одинаково сильных противников, из кото-
рых один должен или сдаться, или погибнуть, а другой — победить.
Не тайны и не печали,
Не мудрой воли судьбыЭти встречи всегда оставляли Впе-
чатление борьбы. Я, с утра угадав минуту, Когда ты ко
мне войдешь, Ощущала в руках согнутых Слабо колющую
дрожь...
Марина Цветаева в одном из стихотворений, посвященных Анне Ахматовой,
писала, что ее «смертелен гнев и смертельна — милость». И действительно,
какой-либо срединности, сглаженности конфликта, временной договоренности
двух враждующих сторон с постепенным переходом к плавности отношений тут
чаще всего даже и не предполагается. «И как преступница томилась любовь,
исполненная зла». Ее любовные стихи, где неожиданные мольбы перемешаны с
проклятиями, где все резко контрастно и безысходно, где победительная
власть над сердцем сменяется ощущением опусташенности, а нежность соседс-
твует с яростью, где тихий шепот признания перебивается грубым языком уль-
тиматумов и приказов,- в этих бурнопламенных выкриках и пророчествах чувс-
твуется подспудная, невысказанная и тоже тютчевская мысль об игралищах
мрачных страстей, произвольно вздымающих человеческую судьбу на своих кру-
тых темных волнах, о шевелящемся под нами первозданном Хаосе. «О, как
убийственно мы любим» — Ахматова, конечно же, не прошла мимо этой стороны
тютчевского миропонимания. Характерно, что нередко любовь, ее победитель-
ная властная сила оказывается в ее стихах, к ужасу и смятению героини, об-
ращенной против самой же… любви!
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.
Как вороны кружатся, чуя
Горячую, свежую кровь,
Так дикие песни, ликуя,
Моя посылала любовь.
С тобою мне сладко и знойно.
Ты близок, как сердце в груди.
Дай руку мне, слушай спокойно.
Тебя заклинаю: уйди.
И пусть не узнаю я, где ты,
О Муза, его не зови,
Да будет живым, невоспетым
Моей не узнавший любви.
Критика 30-ых годов иногда писала, имея в виду толкование Ахматовой не-
которых пушкинских текстов, об элементах фрейдизма в ее литературоведчес-
ком методе. Это сомнительно. Но напряженный, противоречивый и драматичный
психологизм ее любовной лирики, нередко ужасающейся темных и неизведанных
глубин человеческого чувства, свидетельствует о возможной близости ее к
отдельным идеям Фрейда, вторично легшим на опыт, усвоенный от Гоголя, Дос-
тоевского, Тютчева и Анненского. Во всяком случае значение, например, ху-
дожественной интуиции как формы «бессознательного» творчества, вдохновения
и экстаза подчеркнуто ею неоднократно.
Однако в художественно-гносеологическом плане здесь, в истоках, не
столько, конечно, Фрейд, сколько уходящее к Тютчеву и романтикам дуалисти-
ческое разделение мира на две враждующие стихии — область Дня и область
Ночи, столкновение которых рождает непримиримые и глубоко болезненные про-
тиворечия в человеческой душе. Лирика Ахматовой, не только любовная, рож-
дается на самом стыке этих противоречий из соприкосновения Дня с Ночью и
Бодрствования со Сном:
Когда бессонный мрак вокруг клокочет, Тот солнечный, тот
ландышевый клин Врывается во тьму декабрьской ночи.
Интересно, что эпитеты «дневной» и «ночной», внешне совершенно обычные,
кажутся в ее стихе, если не знать их особого значения, странными, даже не-
уместными:
Уверенно в дверь постучится
И, прежний, веселый, дневной,
Войдет он и скажет:«Довольно,
Ты видишь, я тоже простыл»...
Характерно, что слово «дневной» синонимично здесь словам «веселый» и
«уверенный».
Так же, вслед за Тютчевым, могла бы она повторить знаменитые его слова:
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами...
Сны занимают в поэзии Ахматовой большое место.
Но — так или иначе — любовная лирика Ахматовой 20-30-х годов в несрав-
ненно большей степени, чем прежде, обращена к внутренней, потаенно-духов-
ной жизни. Ведь и сны, являющиеся у нее одним из излюбленных художествен-
ных средств постижения тайной, сокрытой, интимной жизни души,
свидетельствуют об этой устремленности художника внутрь, в себя, в тайное
тайных вечно загадочного человеческого чувства. Стихи этого периода в об-
щем более психологичны. Если в «Вечере» и «Четках» любовное чувство изоб-
ражалось, как правило, с помощью крайне немногих вещных деталей ( вспомним
образ красного тюльпана), то сейчас, ни в малейшей степени не отказываясь
от использования выразительного предметного штриха, Анна Ахматова, при
всей своей экспрессивности, все же более пластична в непосредственном
изображении психологического содержания.
Надо только помнить, что пластичность ахматовского любовного стихотво-
рения ни в малейшей мере не предполагает описательности, медленной теку-
чести или повествовательности. Перед нами по-прежнему — взрыв, катастрофа,
момент неимоверного напряжения двух противоборствующих сил, сошедшихся в
роковом поединке, но зато теперь это затмившее все горизонты грозовое об-
лако, мечущее громы и молнии, возникает перед нашими глазами во всей своей
устрашающей красоте и могуществе, в неистовом клублении темных форм и ос-
лепительной игре небесного света:
Но если встретимся глазамиТебе клянусь я небесами, В
огне расплавится гранит.
Недаром в одном из посвященных ей стихотворении Н. Гумилева Ахматова
изображена с молниями в руке:
Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.