Свободолюбивый пафос четвертой песни поэмы «Паломничество Чайльд Гарольда»

Четвертая песнь, в отличие от всех других песней поэмы, начинается непосредственно описанием Венеции. Отказавшись от вступлений, Байрон сразу вводит читателя в мир своих впечатлении от Италии. Древние города с их памятниками архитектуры и искусства, великие люди прошлого проходят в строфах поэмы, спиваясь в некое цельное, общее представление об Италии — этой «матери искусства», как называет ее Байрон. Замечательно то мастерство, с которым поэт говорит в этой части своего произведения о поэтах — о Данте и Боккаччо, о Петрарке, Ариосто и Тассо. Италия томится в неволе: все мысли, все темы четвертой песни подводят читателя к выводу о том, что так больше не может продолжаться, что народы Европы должны освободить Италию, хранительницу европейской культуры, от позорного рабства, в котором держат ее австрийцы, папская церковь, мелкие итальянские князьки:

Италия! Пора всем странам встать, Чтоб кончились навек твои мученья. Да не снесет Европа преступленья И, орды варваров погнав назад, Свободу даст тебе… (IV, 47; тр. Г. Шенгёли)

Свободолюбивый пафос четвертой песни поднимается до наивысшего напряжения в описании Рима: это город великого прошлого Италии, это город, особенно резко свидетельствующий всем своим видом о тяжелом положении страны в эпоху Байрона, но это и город будущего. Торжествующей верой в дело свободы звучат стихи поэмы, вселяющие мужество и бодрость в сердца борцов за свободу Италии:

Но стяг твой, Вольность, все же вьется, рваный. Грозой летя ветрам наперекор; Твой рог надтреснут, но, сквозь ураганы, Его призыв нам слышен до сих пор. (IV, 98; пер. Г. Шенгели)

Широко и привольно заканчивается последняя песнь «Паломничества»: поэт обращается к своему излюбленному морю, создает величавый образ всегда свободной стихии, неподвластной самым суровым и жестоким деспотам, самым могучим мировым империям. «Паломничество Чайльд Гарольда», поэма о человеке, который все-таки излечился от душевной пустоты и меланхолии, став другом народов, борющихся против феодальной реакции и бездушной, беспощадной власти золотого мешка — произведение глубоко новаторское. Никто до Байрона не пытался дать такую широкую картину начала нового века, соединить в ней рассказ о судьбах народов Европы и повесть о молодом человеке, очень недовольном собой и своей средой, ищущем новых идеалов, новых исторических перспектив.

Новаторство Байрона сказалось и в самом стихе поэмы. Свою поэму Байрон писал спенсеровой строфой — девятистрочной строфой, впервые широко примененной поэтом Эдмундом Спенсером. Выбор этой сложной на первый взгляд формы был не случаен: как писал сам Байрон в «Предисловии» к первой и второй песням, «спенсерова строфа… допускает выражение самых разнообразных чувств и мыслей». Байрону надо было найти такую стихотворную форму, которая была бы удобна для повествовательного, эпического полотна и в то же время давала бы возможность вводить различные лирические отступления, вставные эпизоды, целые отдельные лирические стихотворения, лишь внешне связанные с развитием поэмы.

ешне связанные с развитием поэмы. Эти вводные лирические стихотворения и сами по себе прекрасны и украшают поэму Байрона, охраняя ее от монотонности и однообразия (см. песнь первую — «К Инее», песнь третью — стихи о Рейне; Обращение к Аде Байрон в песни третьей и т. д.).

В рамках спенсеровой строфы Байрон с огромным мастерством использовал самые различные разговорные обороты, вводил в нее беседы с читателем, отрывочные лирические комментарии, внешне на первый взгляд затрудняющие чтение, но придающие поэме замечательную живость, непосредственность. Нередко, читая поэму, как бы слышишь голос поэта, обращающегося к читателю, делящегося с. ним самыми сокровенными, подчас еще неоформившимися мыслями.