«Черная злоба, святая злоба» (А. Блок и революция)
Неотвратимость возмездия. Пожалуй, это главное в бло-ковском восприятии революции. Слишком долго в стране царили унижение, и «грязь, и мрак, и нищета». Слишком долго правили «сытые».
Капитализм воспринимался Блоком как нечто чуждое, дьявольское, демоническое. Бесправные, замученные непосильным трудом работяги, согнутые спины — это жизнь. Но желтые, как глаза ночного зверя, окна, этот «недвижный кто-то, черный кто-то», который то считает народ, то нехорошо смеется — кто он? Это описание фабрики в одноименном стихотворении.
… Недвижный кто-то, черный кто-то Людей считает в тишине.
Я слышу все с моей вершины: Он медным голосом зовет Согнуть измученные спины Внизу собравшийся народ.
Они войдут и разбредутся, Навалят на спины кули, И в жолтых окнах засмеются, Что этих нищих провели. И на фоне нищеты крестьян и рабочих — убогость существования тех, кому по воле судьбы досталась более благополучная жизнь. И что же — «они скучали, и не жили», эта благополучная жизнь была абсолютно пуста и никчемна, чинные обеды, какие-то старухи… И — возмущение оттого, что «встревожен их прогнивший хлев». «Шипят пергаментные речи, с трудом шевелятся мозги»… На пороге революция 1905 года.
И жгут им слух мольбы о хлебе И красный смех чужих знамен!
Старый мир доживает последние дни. Бог с ним, пусть доживает, но «чистым детям неприлично их старой скуке подражать».
Революция — первая, провальная — оказывается трагической и кровавой. Гибнут невинные люди.
Шли на приступ. Прямо в грудь Штык наточенный направлен. Кто-то крикнул: «Будь прославлен!» Кто-то шепчет: «Не забудь!»
Рядом пал, всплеснув руками, И над ним сомкнулась рать. Кто-то бьется под ногами, Кто — не время вспоминать.
Только в памяти веселой Где-то вспыхнула свеча. И прошли, толпой тяжелой Тело теплое топча… Но тогда все заслоняет романтика:
Что же! Громче будет скрежет, Слаще боль и ярче смерть! Не жаль такой жизни — полной бессмысленной, отупляющей работы. Не жаль и такого прошлого с его мертвящей скукой и пошлостью, с его удушающей несправедливостью. Хочется перемен, о революции грезится, как о грозе — что грянет, очистит, освежит. Да и сколько народу терпеть?
В голодной и больной неволе И день не в день, и год не в год. Когда же всколосится поле, Вздохнет обиженный народ? Неотвратимость революции понимали практически все. Но вот — грянула. И что же? Террор, разруха, первобытная дикость.
Блок так объяснял происходящее в стране: «Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа».
Он писал о том, что к революции примазались «сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки». Он еще не знал, как много будет этих примазавшихся, и сколько власти они приберут к рукам...
Пока интеллигенция оплакивает утерянную Россию, Блок пишет «Двенадцать». И старый мир в поэме, «поджавший хвост», — это глупая старушка-курица, буржуй, «как пес голодный», писатель, витийствующий о гибели, брюхастый поп, барынька в каракуле.
упая старушка-курица, буржуй, «как пес голодный», писатель, витийствующий о гибели, брюхастый поп, барынька в каракуле… И — все. Нет, он не идеализирует пришедших на смену. Все эти петьки и андрюхи с их «грустной злобой», кипящей в груди, с бессмысленным убийством, в поисках «незримого врага», «ко всему готовы, ничего не жаль» — все это далеко от совершенства. Но с ними — Иисус Христос. Ибо с кем и быть Ему, если не с униженными, лишенными любви, тепла, — не с сильными же мира сего!
Когда-то Блок потерял горячо любимую жену — потому что не видел, не замечал живого человека за придуманным образом. Теперь он так же идеализирует революцию, не в силах поверить в неправильность выбранного Россией пути.
Он умер очень рано, в 1921 году. Это, возможно, спасло его от более горькой судьбы — погибнуть от рук тех, кого славил, во имя идеи пренебрегая такими «мелкими» трагедиями, как искалеченные судьбы, казни…
Капитализм воспринимался Блоком как нечто чуждое, дьявольское, демоническое. Бесправные, замученные непосильным трудом работяги, согнутые спины — это жизнь. Но желтые, как глаза ночного зверя, окна, этот «недвижный кто-то, черный кто-то», который то считает народ, то нехорошо смеется — кто он? Это описание фабрики в одноименном стихотворении.
… Недвижный кто-то, черный кто-то Людей считает в тишине.
Я слышу все с моей вершины: Он медным голосом зовет Согнуть измученные спины Внизу собравшийся народ.
Они войдут и разбредутся, Навалят на спины кули, И в жолтых окнах засмеются, Что этих нищих провели. И на фоне нищеты крестьян и рабочих — убогость существования тех, кому по воле судьбы досталась более благополучная жизнь. И что же — «они скучали, и не жили», эта благополучная жизнь была абсолютно пуста и никчемна, чинные обеды, какие-то старухи… И — возмущение оттого, что «встревожен их прогнивший хлев». «Шипят пергаментные речи, с трудом шевелятся мозги»… На пороге революция 1905 года.
И жгут им слух мольбы о хлебе И красный смех чужих знамен!
Старый мир доживает последние дни. Бог с ним, пусть доживает, но «чистым детям неприлично их старой скуке подражать».
Революция — первая, провальная — оказывается трагической и кровавой. Гибнут невинные люди.
Шли на приступ. Прямо в грудь Штык наточенный направлен. Кто-то крикнул: «Будь прославлен!» Кто-то шепчет: «Не забудь!»
Рядом пал, всплеснув руками, И над ним сомкнулась рать. Кто-то бьется под ногами, Кто — не время вспоминать.
Только в памяти веселой Где-то вспыхнула свеча. И прошли, толпой тяжелой Тело теплое топча… Но тогда все заслоняет романтика:
Что же! Громче будет скрежет, Слаще боль и ярче смерть! Не жаль такой жизни — полной бессмысленной, отупляющей работы. Не жаль и такого прошлого с его мертвящей скукой и пошлостью, с его удушающей несправедливостью. Хочется перемен, о революции грезится, как о грозе — что грянет, очистит, освежит. Да и сколько народу терпеть?
В голодной и больной неволе И день не в день, и год не в год. Когда же всколосится поле, Вздохнет обиженный народ? Неотвратимость революции понимали практически все. Но вот — грянула. И что же? Террор, разруха, первобытная дикость.
Блок так объяснял происходящее в стране: «Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа».
Он писал о том, что к революции примазались «сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки». Он еще не знал, как много будет этих примазавшихся, и сколько власти они приберут к рукам...
Пока интеллигенция оплакивает утерянную Россию, Блок пишет «Двенадцать». И старый мир в поэме, «поджавший хвост», — это глупая старушка-курица, буржуй, «как пес голодный», писатель, витийствующий о гибели, брюхастый поп, барынька в каракуле.
упая старушка-курица, буржуй, «как пес голодный», писатель, витийствующий о гибели, брюхастый поп, барынька в каракуле… И — все. Нет, он не идеализирует пришедших на смену. Все эти петьки и андрюхи с их «грустной злобой», кипящей в груди, с бессмысленным убийством, в поисках «незримого врага», «ко всему готовы, ничего не жаль» — все это далеко от совершенства. Но с ними — Иисус Христос. Ибо с кем и быть Ему, если не с униженными, лишенными любви, тепла, — не с сильными же мира сего!
Когда-то Блок потерял горячо любимую жену — потому что не видел, не замечал живого человека за придуманным образом. Теперь он так же идеализирует революцию, не в силах поверить в неправильность выбранного Россией пути.
Он умер очень рано, в 1921 году. Это, возможно, спасло его от более горькой судьбы — погибнуть от рук тех, кого славил, во имя идеи пренебрегая такими «мелкими» трагедиями, как искалеченные судьбы, казни…