Трагизм повседневности в пьесе Чехова «Три сестры»
Эту пьесу Чехов писал в Ялте, в самом начале нового века, когда слышнее, звонче становились голоса освобождения жизни. И хотя пьеса была названа им драмой, в ней трагические мотивы переплетаются с комическими, много смеха, радости, музыки, к которым тянутся герои. Ощущение близости “здоровой, сильной бури” пронизывает пьесу. Она начинается ранней весной, когда открываются первые рамы, в комнаты проникает шум улицы, согретый солнцем воздух, птичьи голоса. В гостиной сестер Прозоровых много цветов, пахнет пекущимся именинным пирогом, приходящие с визитом офицеры приносят подарки.
У всех приподнятое, праздничное настроение. Создается особая атмосфера рождающейся влюбленности, ожидания счастья. Вспыхивают горячие споры о будущем, о смысле жизни, и надежды на близкие перемены кажутся такими реальными: вот стоит только переехать из провинции в Москву, и там начнется новая, настоящая жизнь.
Заканчивается же пьеса холодным осенним днем, когда улетают журавли, опадают листья, когда полк уходит из города, и жизнь в городе замирает. Сестры остаются одни, все их надежды сгорают. Между тем погожим весенним днем и этой осенью проходит длинный-длинный ряд дней, тех самых будней, которые и производят свои опустошающие, раз бойничьи действия. В этой пьесе Чехов еще более настойчиво и мягко отказывается от прямого противоборства характеров, интересов, воль. Настоящим противником трех сестер выступает не одна лишь мещанка Наташа, жена их безвольного брата Андрея, которая постепенно прибирает весь дом к рукам. По отношению к сестрам оказывается враждебной вся окружающая их жизнь, “уклонившаяся от нормы”.
Трагизм повседневности — особая форма драмы, наблюдаемая Чеховым. Перед нами не та исключительная ситуация, которая диктует ее участникам “открытое действие”. Нет, писатель берет не ту прямую революционную ситуацию, которая требует активной разрядки, взрыва, лозунга, голоса оружия. Он словно говорит: как жить человеку не в момент “бури”, а до и после нее, в те долгие-долгие годы, когда неясен прямой враг, когда разрядка отрицательных эмоций либо невозможна, либо иллюзорна? Вот тогда и наступает длительная стадия “скрытого драматизма”, сдержанных эмоций, активного торможения, требующая от человека не меньше, а может быть, и больше мужества, запаса воли и терпения, чем в моменты прямолинейных импульсивных действий и баррикадных боев, рождающих ко времени образы-лозунги.
Несправедливо было бы поэтому упрекать сестер Прозоровых в том, что они пассивны, “не борются” против Наташи, что лишь “уступают” под ее натиском. Несправедливо было бы из-за этого лишать их “права на драму”. Борьба за дом, за “место в жизни”, за “материальное благополучие” — удел пошлых натур, полагает Чехов. Бездействие чеховских героев, исторически предопределенное, есть “массовый гамлетизм”, свидетельство того, что “действие принадлежит черным силам быта”.
Единственное действие, на которое героев толкают обстоятельства, приносит несчастье (дуэль и смерть Тузенбаха). Словно чувствуя это, силы добрые, поэтические, разумные от действий воздерживаются.
то, силы добрые, поэтические, разумные от действий воздерживаются. Они как бы поднимаются над ситуацией, возвышаются над ней, не отдают себя целиком ей на съедение. Тем самым пессимистическая идея полной зависимости человека от своей среды здесь предстает размытой. Близкие Чехову герои принадлежат не только своей среде, своему настоящему, но и далекому будущему. Это не делает их счастливее, зато — в чем-то свободнее.
Помимо внешней ситуации, помимо царства необходимости, есть в жизни этих людей своя глубокая внутренняя жизнь, свое царство свободы, и в этом истинный источник драматизма “Трех сестер”. На каждом шагу Чехов вскрывает противоречие между внутренней и внешней жизнью человека, между поэзией души и прозой обыденности. За поверхностной корой слов и случайными, подчас нелепыми репликами таится волнующий подтекст.
Люди могут упрямо спорить о “черемше” и “чехартме”, о том, один или два университета в Москве, вспоминать не к месту, что “Бальзак венчался в Бердичеве”, повторять привязавшуюся строку “У лукоморья дуб зеленый… “, а в это время думать, тревожиться совсем о другом. В этой сложной диалектике текста и подтекста и проступает особый “скрытый” драматизм чеховских героев. Здесь как бы сталкиваются два потока — поток быта и поток сознания, материи и духа, обыденщины и мечты.Новые формы драматизма “самой жизни”, открытые Чеховым, заставили его пересмотреть и традиционное представление о виновнике беды. В самом деле, кто виноват в трагедии трех сестер? Внеличный характер конфликта диктует неоднозначный ответ на этот вопрос. Виновна не только мещанка Наташа, не только безвольность окружающих мужчин и пассивность самих женщин, но и все сложение жизни в целом. Весь строй современной действительности враждебен простому человеческому счастью.
Жизнь на каждом шагу обманывает сестер, говорит им свое “нельзя”. Мечта о Москве, казавшаяся такой близкой, легко достижимой, становится призрачной. Билет “в Москву” нельзя купить по той простой причине, что это билет в несбыточное счастье. Бодрые надежды постепенно сменяются тоской, стон “в Москву, в Москву” — жестокой реальностью: “В Москву мы не уедем”. Призывы к труду, вначале такие радостные и легкие, казавшиеся панацеей от всех бед, со временем тускнеют. “Работать, работать! —весело зовет вначале Ирина — В жаркую погоду так иногда хочется пить, как мне захотелось работать”. Но “труд без поэзии, без мыслей” приносит одну усталость и разочарование, превращается в постылую обузу. Ирина сникла, похудела, не любит свою работу на телеграфе. Нет, это совсем не то, о чем она мечтала
Надежда на личное счастье тоже обманывает сестер. Старшая, Ольга, учительница гимназии, так хотела бы выйти замуж, кажется, пошла бы без любви, “кто бы ни посватал”. Но время идет, Ольга постарела, она уже начальница гимназии, но по-прежнему одинока. Средняя сестра, Маша, “берет свое счастье урывочками”, становится “злющей”, но полк из города переводят в “царство Польское”, и наступает горькое расставание с любовью. Младшая, Ирина, еще “не любила ни разу в жизни”, не может полюбить и Тузенбаха, ее душа —как “дорогой рояль”, который заперт, а “ключ потерян”.
дшая, Ирина, еще “не любила ни разу в жизни”, не может полюбить и Тузенбаха, ее душа —как “дорогой рояль”, который заперт, а “ключ потерян”.
Даже в детском, бесхитростном празднике жизнь отказывает сестрам. Череда будней, скука повседневности, кажется, вот-вот прервется. Зимний святочный вечер. Ждут ряженых. В гостиной Прозоровых снова затевается спор о счастье, о смысле жизни, уже посыпались шутки, смех. Тузенбах садится за рояль. Маша начинает вальсировать. Внезапно музыка обрывается: Наташа не велела — “Бобик нездоров”. Ряженых не пускают. Праздник оказывается под запретом. Будни сильнее праздников.
Так сгорают все надежды сестер. В этом смысле ночной пожар третьего акта символичен. Ощущение наступающей “бездомовности”, бесприютности входит в Прозоровский дом. Образ дома, домашнего очага, насиженного гнезда у Чехова обычно несет в себе надежную тему уюта, тепла, крова, крыши над головой. Мирный быт может защитить человека от враждебного окружения. Во время пожара Прозоровский дом становится пристанищем для погорельцев, он распахнут сквознякам, люди всю ночь маются, дремлют сидя, как на вокзале.
Тема гонимости, антидомашности, обездоленности завершается в последнем акте. Это акт прощания. Здесь сестры, из своего прекрасного дома вытесненные, сидят на крыльце, одиноко бродят по опавшим листьям сада, ожидая последнего “прости”. Уходит полк. Маша навсегда прощается с Вершининым. Убит на дуэли Тузенбах. “Я знала, я знала…” — плачет Ирина. Звучит музыка, словно аккомпанируя финальным монологам сестер.
Слезы, боль потерь, горечь одиночества сливаются с высокой поэтической мелодией долга как необходимости жить, жить, несмотря ни на что, терпеть и верить, что “страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас…”. “Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!” Сестры стоят, прижавшись друг к другу, словно освещенные светом из вечности.
У всех приподнятое, праздничное настроение. Создается особая атмосфера рождающейся влюбленности, ожидания счастья. Вспыхивают горячие споры о будущем, о смысле жизни, и надежды на близкие перемены кажутся такими реальными: вот стоит только переехать из провинции в Москву, и там начнется новая, настоящая жизнь.
Заканчивается же пьеса холодным осенним днем, когда улетают журавли, опадают листья, когда полк уходит из города, и жизнь в городе замирает. Сестры остаются одни, все их надежды сгорают. Между тем погожим весенним днем и этой осенью проходит длинный-длинный ряд дней, тех самых будней, которые и производят свои опустошающие, раз бойничьи действия. В этой пьесе Чехов еще более настойчиво и мягко отказывается от прямого противоборства характеров, интересов, воль. Настоящим противником трех сестер выступает не одна лишь мещанка Наташа, жена их безвольного брата Андрея, которая постепенно прибирает весь дом к рукам. По отношению к сестрам оказывается враждебной вся окружающая их жизнь, “уклонившаяся от нормы”.
Трагизм повседневности — особая форма драмы, наблюдаемая Чеховым. Перед нами не та исключительная ситуация, которая диктует ее участникам “открытое действие”. Нет, писатель берет не ту прямую революционную ситуацию, которая требует активной разрядки, взрыва, лозунга, голоса оружия. Он словно говорит: как жить человеку не в момент “бури”, а до и после нее, в те долгие-долгие годы, когда неясен прямой враг, когда разрядка отрицательных эмоций либо невозможна, либо иллюзорна? Вот тогда и наступает длительная стадия “скрытого драматизма”, сдержанных эмоций, активного торможения, требующая от человека не меньше, а может быть, и больше мужества, запаса воли и терпения, чем в моменты прямолинейных импульсивных действий и баррикадных боев, рождающих ко времени образы-лозунги.
Несправедливо было бы поэтому упрекать сестер Прозоровых в том, что они пассивны, “не борются” против Наташи, что лишь “уступают” под ее натиском. Несправедливо было бы из-за этого лишать их “права на драму”. Борьба за дом, за “место в жизни”, за “материальное благополучие” — удел пошлых натур, полагает Чехов. Бездействие чеховских героев, исторически предопределенное, есть “массовый гамлетизм”, свидетельство того, что “действие принадлежит черным силам быта”.
Единственное действие, на которое героев толкают обстоятельства, приносит несчастье (дуэль и смерть Тузенбаха). Словно чувствуя это, силы добрые, поэтические, разумные от действий воздерживаются.
то, силы добрые, поэтические, разумные от действий воздерживаются. Они как бы поднимаются над ситуацией, возвышаются над ней, не отдают себя целиком ей на съедение. Тем самым пессимистическая идея полной зависимости человека от своей среды здесь предстает размытой. Близкие Чехову герои принадлежат не только своей среде, своему настоящему, но и далекому будущему. Это не делает их счастливее, зато — в чем-то свободнее.
Помимо внешней ситуации, помимо царства необходимости, есть в жизни этих людей своя глубокая внутренняя жизнь, свое царство свободы, и в этом истинный источник драматизма “Трех сестер”. На каждом шагу Чехов вскрывает противоречие между внутренней и внешней жизнью человека, между поэзией души и прозой обыденности. За поверхностной корой слов и случайными, подчас нелепыми репликами таится волнующий подтекст.
Люди могут упрямо спорить о “черемше” и “чехартме”, о том, один или два университета в Москве, вспоминать не к месту, что “Бальзак венчался в Бердичеве”, повторять привязавшуюся строку “У лукоморья дуб зеленый… “, а в это время думать, тревожиться совсем о другом. В этой сложной диалектике текста и подтекста и проступает особый “скрытый” драматизм чеховских героев. Здесь как бы сталкиваются два потока — поток быта и поток сознания, материи и духа, обыденщины и мечты.Новые формы драматизма “самой жизни”, открытые Чеховым, заставили его пересмотреть и традиционное представление о виновнике беды. В самом деле, кто виноват в трагедии трех сестер? Внеличный характер конфликта диктует неоднозначный ответ на этот вопрос. Виновна не только мещанка Наташа, не только безвольность окружающих мужчин и пассивность самих женщин, но и все сложение жизни в целом. Весь строй современной действительности враждебен простому человеческому счастью.
Жизнь на каждом шагу обманывает сестер, говорит им свое “нельзя”. Мечта о Москве, казавшаяся такой близкой, легко достижимой, становится призрачной. Билет “в Москву” нельзя купить по той простой причине, что это билет в несбыточное счастье. Бодрые надежды постепенно сменяются тоской, стон “в Москву, в Москву” — жестокой реальностью: “В Москву мы не уедем”. Призывы к труду, вначале такие радостные и легкие, казавшиеся панацеей от всех бед, со временем тускнеют. “Работать, работать! —весело зовет вначале Ирина — В жаркую погоду так иногда хочется пить, как мне захотелось работать”. Но “труд без поэзии, без мыслей” приносит одну усталость и разочарование, превращается в постылую обузу. Ирина сникла, похудела, не любит свою работу на телеграфе. Нет, это совсем не то, о чем она мечтала
Надежда на личное счастье тоже обманывает сестер. Старшая, Ольга, учительница гимназии, так хотела бы выйти замуж, кажется, пошла бы без любви, “кто бы ни посватал”. Но время идет, Ольга постарела, она уже начальница гимназии, но по-прежнему одинока. Средняя сестра, Маша, “берет свое счастье урывочками”, становится “злющей”, но полк из города переводят в “царство Польское”, и наступает горькое расставание с любовью. Младшая, Ирина, еще “не любила ни разу в жизни”, не может полюбить и Тузенбаха, ее душа —как “дорогой рояль”, который заперт, а “ключ потерян”.
дшая, Ирина, еще “не любила ни разу в жизни”, не может полюбить и Тузенбаха, ее душа —как “дорогой рояль”, который заперт, а “ключ потерян”.
Даже в детском, бесхитростном празднике жизнь отказывает сестрам. Череда будней, скука повседневности, кажется, вот-вот прервется. Зимний святочный вечер. Ждут ряженых. В гостиной Прозоровых снова затевается спор о счастье, о смысле жизни, уже посыпались шутки, смех. Тузенбах садится за рояль. Маша начинает вальсировать. Внезапно музыка обрывается: Наташа не велела — “Бобик нездоров”. Ряженых не пускают. Праздник оказывается под запретом. Будни сильнее праздников.
Так сгорают все надежды сестер. В этом смысле ночной пожар третьего акта символичен. Ощущение наступающей “бездомовности”, бесприютности входит в Прозоровский дом. Образ дома, домашнего очага, насиженного гнезда у Чехова обычно несет в себе надежную тему уюта, тепла, крова, крыши над головой. Мирный быт может защитить человека от враждебного окружения. Во время пожара Прозоровский дом становится пристанищем для погорельцев, он распахнут сквознякам, люди всю ночь маются, дремлют сидя, как на вокзале.
Тема гонимости, антидомашности, обездоленности завершается в последнем акте. Это акт прощания. Здесь сестры, из своего прекрасного дома вытесненные, сидят на крыльце, одиноко бродят по опавшим листьям сада, ожидая последнего “прости”. Уходит полк. Маша навсегда прощается с Вершининым. Убит на дуэли Тузенбах. “Я знала, я знала…” — плачет Ирина. Звучит музыка, словно аккомпанируя финальным монологам сестер.
Слезы, боль потерь, горечь одиночества сливаются с высокой поэтической мелодией долга как необходимости жить, жить, несмотря ни на что, терпеть и верить, что “страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас…”. “Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!” Сестры стоят, прижавшись друг к другу, словно освещенные светом из вечности.