Самые заветные надежды подростка обращены к Версилову

Образ этот значительно изменяется в процессе создания романа. Не теряя общих, «родовых» черт, сближающих его со Ставрогиным, Версилов предстает одним из деятелей русского либерализма 50-х годов, принимавшим участие в проведении реформы в качестве мирового посредника (99). Вскоре разочаровавшись, он уезжает за границу. Судя по черновым записям, у Достоевского была мысль сблизить Версилова с русскими революционерами за границей, в частности с Герценом: «Есть ли русский, который бы не был в свое время в заговоре?» (406). Но потом писатель отказался от такого варианта. Версилов в основном созерцатель, скиталец. В его анализе русской и европейской жизни есть много верных наблюдений, глубоких мыслей, но нет идеологии, нет стержня. А именно этого жаждет подросток, ибо без «главной» идеи не может быть деятельности. В Версилове все двойственно: атеизм и тоска по христианскому идеалу, презрение к человеку, который уподобляется мыши (264, 270), и мечта о счастье человечества, жестокость и великодушие.

Есть в рукописи и другой вариант судьбы Версилова, впоследствии отвергнутый автором: «После всей тоски в финале Он вдруг исчезает. Подросток узнает, что он пошел в монастырь. Через месяц удавился в монастыре» (152).

Особенно подробно подготавливается Достоевским текст беседы Версилова с подростком, текст его исповеди. Это один из наиболее значительных в идейном отношении эпизодов романа. О беседе с Версиловым, как известно, Аркадий мечтал долгие годы и втайне надеялся, что перед той истиной, которую «Он» ему откроет, его собственная «идея» покажется ничтожной. В разговоре Версилова с сыном предстают два поколения — «отцы и дети». Как часть большого замысла о современных «отцах» и «детях» характеризует Достоевский в «Дневнике писателя» 1876 г. свой недавно законченный роман: «Когда, полтора года назад, Николай Алексеевич Некрасов приглашал меня написать роман для «Отечественных записок», я чуть было не начал тогда моих «Отцов и детей», но удержался, и слава богу: я был не готов. А пока я написал лишь «Подростка»,—эту первую пробу моей мысли» (XI, 147—148).

Версилов, как написано в черновиках,— тип «высшей интеллигенции» — «цивилизованный и отчаянный», «бездеятельный и скептический». Аркадий же: «Молодое поколение — подросток, лишь с инстинктом, ничего не знающий» (ЛН, т. 77, 178). Конечно, такой Версилов немногому мог научить подростка, не мог указать ему пути, хотя есть в рукописи одно место, где он советует Аркадию идти «в народ» (413). В конце концов он откровенно признается, что вести за собой никого не может, так как его «странствия как раз кончились и как раз сегодня Сегодня финал последнего акта, и занавес опускается».

Но есть в духовном опыте Версилова то, что нужно и дорого сыну, что не пропадет и по-своему перейдет к новым поколениям. Это — живая, личная заинтересованность в судьбах человечества. Она, по убеждению Версилова, станет характерной особенностью психологии людей будущего: «Пусть я умру без следа, но останется в них память о том, что я жил и любил их, а когда прейдут и они, а настанут совсем другие, то и тысячелетия спустя будут помнить новые люди об нас всех, прежде живших, что мы жили и любили их раньше, чем они пришли на свет, и желали бы видеть их счастье.

что я жил и любил их, а когда прейдут и они, а настанут совсем другие, то и тысячелетия спустя будут помнить новые люди об нас всех, прежде живших, что мы жили и любили их раньше, чем они пришли на свет, и желали бы видеть их счастье. И пусть под конец кончится вся земля и потускнеет солнце, но все же где-нибудь [в мировой гармонии] останется мысль, что все это было и послужило чем-то [мировой гармонии] всему — и люди полюбили бы эту мечту» (433).

Раздвоенность, противоречивость Версилова завели его в тупик, но, как знать, может быть, дети будут счастливее? Мысль (выраженная, правда, с большими ограничениями, но все-таки выраженная) о некоей плодотворной преемственности идей, переходящих от «русских европейцев» к современному поколению, разительно отличает «Подростка» от «Бесов». Аркадию по душе уверенность Версилова, что «богатырство выше всякого счастья», так же как и его мечта о «золотом веке», которая потрясла сердце юноши. В сочувствии юноши Версилову ощущается и отношение самого автора. Из всех атеистов, когда-либо изображавшихся Достоевским, Версилов наиболее симпатичен ему, оттого, вероятно, что наименее последователен. Это — единственная в своем роде попытка писателя изобразить атеиста, который жаждет веры.

Интересно, что некоторые черты Версилова перешли к нему из характеристики Федора Федоровича. В замысле образ Федора Федоровича претерпел определенную эволюцию. Поначалу он хотя и предан «нескольким социальным идеям», «но не верит в коммунизм» (ЛИ, т. 77, 65). В дальнейшем оказывается, что он коммунист, критикующий Христа. Однако после истории с подкинутым младенцем — «непосредственно становится любителем детей и христианином», не переставая быть коммунистом: «воспламеняет детей учениями коммунизма» (68). «Недалеко еси от царствия небесного, говорит ему один. Ты смешал христианство с коммунизмом. Но эту несовместимую смесь делают и теперь многие. А пока кровь и пожары (драгоценности Тюильри). Но кровь и пожары не смущают Фе-дора Федоровича. А драгоценности будут лучше, в тысячу раз выше» (68).
Однако попытка сочетать коммунистические и христианские идеи в характере цельного, деятельного героя показалась Достоевскому, по всей вероятности, малоубедительной. Как известно, он считал атеизм неотъемлемым от коммунистической идеологии, построенной «на основе науки и разума», и в этом отношении был достаточно проницателен. Образ Федора Федоровича в том виде, как он сложился в первоначальном замысле, очевидно, не удовлетворил писателя, так как выглядел нереальным.

Другое дело — Версилов. В его раздвоенном мировоззрении не деятеля, а созерцателя вполне совместимы и логическое оправдание революции и некоторые «нелогичные» симпатии к христианству. Так и осталось в романе. Отношения с Версиловым — важный этап нравственного развития подростка. В финале Аркадий ощущает себя окрепшим духовно, прошедшим через многие искушения капиталистического «беспорядка», освободившимся от ротшильдов-ской «идеи» во имя новой жизни. Дальнейший путь его еще далеко не ясен, но очевидно одно — он сделался твердым и страстным противником современного буржуазно-дворянского мира.

далеко не ясен, но очевидно одно — он сделался твердым и страстным противником современного буржуазно-дворянского мира. На такой конец романа внутренне ориентированы очень многие черновые записи, более того,— с этим органически связана работа Достоевского над другими образами, над содержанием произведения в целом.