Критика о Павле Мечике
В правильности решения нами поставленных проблем еще больше убеждает образ Павла Мечика, заслуживающий более подробного и объективного, чем это было раньше, рассмотрения.
Беда советской критики даже не в том, что она трактовала Мечика как человека, в сущности далекого от революции. Это соответствует роману, а продиктованную классовой оценкой позицию в отношении последнего поступка Мечика, если не принять, то понять можно. Стремясь ставить каждое лыко в строку — в вину Мечику, критика многие особенности личности и характера героя трактовала как прелюдию к предательству, не видя в них положительного или по крайней мере нейтрального, с точки зрения автора, смысла. Когда же за Мечиком утвердилась репутация труса и предателя, — произошла подмена авторской позиции позицией критики. В наши дни на этом же основании (как видим, Мечик был «приговорен» дважды) Фадееву приписываются антигуманизм, презрение и враждебное отношение к интеллигенции. Дадим иллюстрации из некоторых критических работ прежних десятилетий, работ разных, но единых по своему обличительному пафосу:
«Фадеевский Мечик проделывает свой логический путь к преступлению, предательству»;
«Крушение иллюзий этого „партизана на час“ влечет за собой его нравственное падение»;
«То, что произошло с ним в конце романа, было подготовлено всем его характером „чужака“, буржуазного индивидуалиста и соответствовало железной логике истории».
Все настойчивее проводится противопоставление Морозки и Мечика по классической схеме: свой / чужой, герой / предатель на основании социального происхождения:
«Мещанский сынок Мечик, с его „противными и чистыми“ глазами, трусливо предает партизан. А шахтер Морозко жертвует жизнью, чтобы спасти партизанский отряд»;
«Превосходство Морозки над Мечиком бесспорно для автора»;
«Всей логикой образов писатель будто говорит: хорош, храбр, честен человека из народа, не ровня ему никчемные мечики, — он хоть порою и поозорничает, как Морозка, все же останется человеком, не предаст, не оставит друга в беде, не поступится честью и совестью. Здоровая у него сердцевина».
Вся беда в том, что именно этого «всей логикой образов» писатель не говорил, но тем не менее обобщающий вывод опять-таки приписывался Фадееву:
«Человек массы уже в силу своей трудовой школы жизни обладает неким превосходством над интеллигентом».
Постперестроечное литературоведение и критика пошли за этой традицией:
«Мировоззренческая и психологическая цельность героя определяется особенностями внутреннего мира автора и его идеологической позиции. В „Разгроме“, показывая поведение и психологию интеллигента Мечика, примкнувшего к революции, но остающегося чуждым общему делу индивидуалистом, Фадеев вскрывает объективно мелкобуржуазную классовую сущность героя. Предательство оказывается закономерным итогом его духовной эволюции».
И даже статья И.
И.Жукова на страницах «Учительской газеты», ставящая своей задачей удержать фадеевский роман на орбите современного читательского восприятия, не стало исключением:
«Как же не к месту здесь (на фоне поэтических образов бойцов революции — Л.Е.) трусливый эгоизм внешне чистого Мечика, что шарахается в сторону, спасая себя жутким предательством».
А в упомянутой статье В.Воздвиженского, принадлежащего к противоположному, чем И.Жуков, лагерю, подобная трактовка Мечика уже весомый повод для перечеркивания самого имени Фадеева, якобы изничтожающего интеллигенцию:
«Интеллигенции приписывались социальная пассивность, внутренняя ущербность, но более всего стремление обособиться от людей, от общества, от коллектива со всеми вытекающими последствиями».
Явные реминисценции из Воздвиженского замелькали и в выступлениях вузовских и школьных преподавателей:
«А чему может научить образ Мечика, безжалостно растоптанного Фадеевым только потому, что он представитель интеллигенции, мятущейся, сомневающейся, ищущей своего места в жизни?»
«Думается, что именно благодаря фадеевскому Мечику и „проницательности“ Левинсона, сумевшего уже в начале романа „разгадать“ в нем классового врага (такого разгадывания в начале романа вовсе нет), в нашей последующей литературе и жизни утвердилась враждебность к интеллигенции, не привыкшей мыслить однозначными лозунгами казарменного коммунизма… Читатели, глубоко верящие в непогрешимость советского „классика“ Фадеева, как утверждают и сейчас некоторые школьные учебники, приучились видеть в любом инакомыслящем интеллигенте врага, отщепенца, которому нет места в нашем обществе».
В фарватере Воздвиженского идут и другие умозаключения. Б.Сарнов подчеркнул, что Фадеев делает подлецом человека, не умеющего преодолеть естественного чувства жалости к обреченному; Н.Иванова посчитала «Разгром» произведением-идеологемой; Е.Добренко, опираясь лишь на один пример из текста -на авторскую характеристику поступка Мечика, о ней мы еще будем говорить ниже, — писал, что Мечик был растоптан на глазах читателя со всеми его интеллигентскими противоречиями и поисками.
Как видим, «метода» интерпретаций осталась прежней, идущей от прежней идеологизации литературы, когда выискивались примеры, подтверждающие политическую позицию писателя, и в ее свете трактовалась голая фабула произведения. Приведенный Добренко отрывок из «Разгрома» — авторская отрицательная характеристика Мечика, которая раньше ставилась писателю в заслугу, определяя понимание текста в целом, теперь стал поводом для предания его анафеме. Полный художественный текст с его полифонией голосов героев и автора, с вырисовывающейся авторской позицией и тогда, и теперь как бы ни при чем. Мировоззренческая позиция автора по-прежнему вычитывается не из него, не из объективно существующей системы образов, а на основе авторских деклараций, будь они в тексте (как в данномслучае) или в публицистической автоинтерпретации.
случае) или в публицистической автоинтерпретации.
Первым литературоведом, решившимся пойти против течения, был В.Боборыкин, его «школьная» интерпретация (статья увидела свет в журнале «Литература в школе», а позже в пособии для учащихся) смягчила всеобщий приговор герою житейски понятной ссылкой на «молодо-зелено»:
«Предатель, себялюбивый индивидуалист,… воспринявший идеологию эксплуататорских классов»,- клеймила его не один десяток лет литературная критика. А, может, просто мальчишка, начитавшийся до умопомрачения Фенимора Купера и Майн Рида?
Неуместен этот юный романтик, слишком тонко воспитанный, слишком совестливый и ранимый, в реальной революционной среде".
Мечик действительно объясняет свой приход в отряд лишь «потребностью испытать что-то неиспытанное». Он «очень смутно представлял себе, что его ожидает… Люди в сопках (знакомые только по газетам) вставали пред глазами, как живые, — в одежде из порохового дыма и героических подвигов. голова пухла от любопытства, от дерзкого воображения». Все, о чем думал Мечик, было не настоящее, а такое, каким он хотел бы все видеть. Как видим, вывод Боборыкина вполне закономерен:
Кстати, еще ранее именно таким предстал Мечик в знаменитой постановке Марка Захарова на сцене театра имени Маяковского, что вызвало негодование у театральной критики, твердо настаивающей на лейтмотиве «предательства» и «сострадания собственной гнусности». В рецензии на премьеру «Разгрома» констатировалось: «Мечик (Е.Карельских) выглядит почти ребенком. Может быть, режиссера ввел в заблуждение юный возраст Мечика. По роману ему девятнадцать лет. Однако у Фадеева это характер сформировавшийся и другим Мечик вряд ли станет. Отсюда — серьезность столкновения с Левинсоном. Отсюда — и абсолютная убежденность в правоте своей жизненной позиции. Мечик — Е.Карельских невольно вызывает снисхождение: ну струсил, ну сбежал, дитя ведь совсем...».
Оставим на совести рецензента окончательный и обжалованию не подлежащий приговор девятнадцатилетнему юноше и подчеркнем, что постановка М.Захарова вернула человечность хрестоматийному образу «предателя».
Беда советской критики даже не в том, что она трактовала Мечика как человека, в сущности далекого от революции. Это соответствует роману, а продиктованную классовой оценкой позицию в отношении последнего поступка Мечика, если не принять, то понять можно. Стремясь ставить каждое лыко в строку — в вину Мечику, критика многие особенности личности и характера героя трактовала как прелюдию к предательству, не видя в них положительного или по крайней мере нейтрального, с точки зрения автора, смысла. Когда же за Мечиком утвердилась репутация труса и предателя, — произошла подмена авторской позиции позицией критики. В наши дни на этом же основании (как видим, Мечик был «приговорен» дважды) Фадееву приписываются антигуманизм, презрение и враждебное отношение к интеллигенции. Дадим иллюстрации из некоторых критических работ прежних десятилетий, работ разных, но единых по своему обличительному пафосу:
«Фадеевский Мечик проделывает свой логический путь к преступлению, предательству»;
«Крушение иллюзий этого „партизана на час“ влечет за собой его нравственное падение»;
«То, что произошло с ним в конце романа, было подготовлено всем его характером „чужака“, буржуазного индивидуалиста и соответствовало железной логике истории».
Все настойчивее проводится противопоставление Морозки и Мечика по классической схеме: свой / чужой, герой / предатель на основании социального происхождения:
«Мещанский сынок Мечик, с его „противными и чистыми“ глазами, трусливо предает партизан. А шахтер Морозко жертвует жизнью, чтобы спасти партизанский отряд»;
«Превосходство Морозки над Мечиком бесспорно для автора»;
«Всей логикой образов писатель будто говорит: хорош, храбр, честен человека из народа, не ровня ему никчемные мечики, — он хоть порою и поозорничает, как Морозка, все же останется человеком, не предаст, не оставит друга в беде, не поступится честью и совестью. Здоровая у него сердцевина».
Вся беда в том, что именно этого «всей логикой образов» писатель не говорил, но тем не менее обобщающий вывод опять-таки приписывался Фадееву:
«Человек массы уже в силу своей трудовой школы жизни обладает неким превосходством над интеллигентом».
Постперестроечное литературоведение и критика пошли за этой традицией:
«Мировоззренческая и психологическая цельность героя определяется особенностями внутреннего мира автора и его идеологической позиции. В „Разгроме“, показывая поведение и психологию интеллигента Мечика, примкнувшего к революции, но остающегося чуждым общему делу индивидуалистом, Фадеев вскрывает объективно мелкобуржуазную классовую сущность героя. Предательство оказывается закономерным итогом его духовной эволюции».
И даже статья И.
И.Жукова на страницах «Учительской газеты», ставящая своей задачей удержать фадеевский роман на орбите современного читательского восприятия, не стало исключением:
«Как же не к месту здесь (на фоне поэтических образов бойцов революции — Л.Е.) трусливый эгоизм внешне чистого Мечика, что шарахается в сторону, спасая себя жутким предательством».
А в упомянутой статье В.Воздвиженского, принадлежащего к противоположному, чем И.Жуков, лагерю, подобная трактовка Мечика уже весомый повод для перечеркивания самого имени Фадеева, якобы изничтожающего интеллигенцию:
«Интеллигенции приписывались социальная пассивность, внутренняя ущербность, но более всего стремление обособиться от людей, от общества, от коллектива со всеми вытекающими последствиями».
Явные реминисценции из Воздвиженского замелькали и в выступлениях вузовских и школьных преподавателей:
«А чему может научить образ Мечика, безжалостно растоптанного Фадеевым только потому, что он представитель интеллигенции, мятущейся, сомневающейся, ищущей своего места в жизни?»
«Думается, что именно благодаря фадеевскому Мечику и „проницательности“ Левинсона, сумевшего уже в начале романа „разгадать“ в нем классового врага (такого разгадывания в начале романа вовсе нет), в нашей последующей литературе и жизни утвердилась враждебность к интеллигенции, не привыкшей мыслить однозначными лозунгами казарменного коммунизма… Читатели, глубоко верящие в непогрешимость советского „классика“ Фадеева, как утверждают и сейчас некоторые школьные учебники, приучились видеть в любом инакомыслящем интеллигенте врага, отщепенца, которому нет места в нашем обществе».
В фарватере Воздвиженского идут и другие умозаключения. Б.Сарнов подчеркнул, что Фадеев делает подлецом человека, не умеющего преодолеть естественного чувства жалости к обреченному; Н.Иванова посчитала «Разгром» произведением-идеологемой; Е.Добренко, опираясь лишь на один пример из текста -на авторскую характеристику поступка Мечика, о ней мы еще будем говорить ниже, — писал, что Мечик был растоптан на глазах читателя со всеми его интеллигентскими противоречиями и поисками.
Как видим, «метода» интерпретаций осталась прежней, идущей от прежней идеологизации литературы, когда выискивались примеры, подтверждающие политическую позицию писателя, и в ее свете трактовалась голая фабула произведения. Приведенный Добренко отрывок из «Разгрома» — авторская отрицательная характеристика Мечика, которая раньше ставилась писателю в заслугу, определяя понимание текста в целом, теперь стал поводом для предания его анафеме. Полный художественный текст с его полифонией голосов героев и автора, с вырисовывающейся авторской позицией и тогда, и теперь как бы ни при чем. Мировоззренческая позиция автора по-прежнему вычитывается не из него, не из объективно существующей системы образов, а на основе авторских деклараций, будь они в тексте (как в данномслучае) или в публицистической автоинтерпретации.
случае) или в публицистической автоинтерпретации.
Первым литературоведом, решившимся пойти против течения, был В.Боборыкин, его «школьная» интерпретация (статья увидела свет в журнале «Литература в школе», а позже в пособии для учащихся) смягчила всеобщий приговор герою житейски понятной ссылкой на «молодо-зелено»:
«Предатель, себялюбивый индивидуалист,… воспринявший идеологию эксплуататорских классов»,- клеймила его не один десяток лет литературная критика. А, может, просто мальчишка, начитавшийся до умопомрачения Фенимора Купера и Майн Рида?
Неуместен этот юный романтик, слишком тонко воспитанный, слишком совестливый и ранимый, в реальной революционной среде".
Мечик действительно объясняет свой приход в отряд лишь «потребностью испытать что-то неиспытанное». Он «очень смутно представлял себе, что его ожидает… Люди в сопках (знакомые только по газетам) вставали пред глазами, как живые, — в одежде из порохового дыма и героических подвигов. голова пухла от любопытства, от дерзкого воображения». Все, о чем думал Мечик, было не настоящее, а такое, каким он хотел бы все видеть. Как видим, вывод Боборыкина вполне закономерен:
Кстати, еще ранее именно таким предстал Мечик в знаменитой постановке Марка Захарова на сцене театра имени Маяковского, что вызвало негодование у театральной критики, твердо настаивающей на лейтмотиве «предательства» и «сострадания собственной гнусности». В рецензии на премьеру «Разгрома» констатировалось: «Мечик (Е.Карельских) выглядит почти ребенком. Может быть, режиссера ввел в заблуждение юный возраст Мечика. По роману ему девятнадцать лет. Однако у Фадеева это характер сформировавшийся и другим Мечик вряд ли станет. Отсюда — серьезность столкновения с Левинсоном. Отсюда — и абсолютная убежденность в правоте своей жизненной позиции. Мечик — Е.Карельских невольно вызывает снисхождение: ну струсил, ну сбежал, дитя ведь совсем...».
Оставим на совести рецензента окончательный и обжалованию не подлежащий приговор девятнадцатилетнему юноше и подчеркнем, что постановка М.Захарова вернула человечность хрестоматийному образу «предателя».