ГОРЬКИЙ И ЧЕХОВ

 ГОРЬКИЙ И
ЧЕХОВ
Их личные
взаимоотношения начинаются в 1898 году, когда
совсем еще молодой Горький пишет Чехову в
письме: “… Я хотел бы объясниться Вам в
искренней, беззаветной любви, кою питаю к
Вам со времен младых ногтей моих, я хотел бы
выразить восторг перед удивительным
талантом Вашим...” Нам трудно сказать, как
относился в то время к литературным опытам
Горького Чехов, но ответное письмо содержит
добрые слова: “Дружески жму руку”.
Казалось бы,
не так уж велика разница во времени начала
их творческой деятельности (первый рассказ
Горького “Макар Чудра” выходит в 1892 году, а
первый сборник Чехова “В сумерках” в 1887
году), но эта разница в 5 лет весьма ощутима.
Горький пережил революцию и стал
основателем социалистического реализма,
Чехов не дожил до
революции 13 лет и считался писателем,
завершающим традицию критического
реализма. В этой смерти был свой смысл: врач,
он никогда бы не принял кровопролития и не
оправдал бы, как Горький, кровь во имя
святой цели.
Ранний
Горький весь пронизан скрытыми цитатами и
ориентирами на Чехова. Широко использует он
чеховские приемы: открытые начало и конец,
тесное переплетение философских идей с
бытовыми житейскими подробностями.
Несмотря на то что Горький не заостряет
свое внимание на юмористических рассказах,
он, вслед за Чеховым, разрабатывает, скажем,
толстовские идеи. В письме к Суворину Чехов
называет “основными положениями”
толстовства обличение войны и суда, еще
раньше, в 1886 году, выходит рассказ “В суде”,
где показано не менее впечатляющее, чем в
романе “Воскресение”, заседание суда. А в
1894 году Горький опубликовал повесть “Горемыка
Павел”, где описал “великий акт
человеческого правосудия” над Павлом
Арефьевым Гиблым. Манера изображения суда
чрезвычайно схожа с чеховской. Прокурор —
добродушный человек с тараканьими усами,
способный придавать своему лицу свирепое
выражение голодного бульдога, защитник,
злоупотребляющий жалкими словами. И на фоне
этого гротескного изображения — трагедия
несчастного человека, которому не
разрешают в последний раз побывать на
могиле убитой им женщины.
Существует
ряд горьковских рассказов, определенно
ориентированных на художественную манеру
Чехова. Очевидна связь между “Черным
монахом” и “Ошибкой” Горького. Однако
чеховская идея Коврина об избранничестве
трансформируется и становится мыслью о
всеобщем спасении людей Кравцова. Больше
того, в черного монаха Коврина не верит
никто, идея жизни ради других так сильно
действует на Яро-славцева, что он начинает
представлять себя — ни много ни мало! —
учеником Спасителя.

Со временем
пути творчества этих двух писателей
расходятся, но связующие нити еще есть. Оба
писателя беспощадно срывают маски с
реальности, указывают на пошлость
окружающей жизни. И главное — чеховский и
горьковский идеал человека некоторое время,
пока положительным героем Горького не стал
революционер, схожи. В пьесе “Дядя Ваня”
Астров говорит о героине: “Она прекрасна,
спора нет, но… ведь она только ест, спит,
гуляет, чарует нас красотой — и больше
ничего. У нее нет никаких обязанностей, на
нее работают другие… А праздная жизнь не
может быть чистой”. Почти то же говорит и
Фома Гордеев: “Красивый человек и жить
хорошо должен”.
Горький
найдет свой идеал позже — в новом герое —
революционере и в Ленине, а Чехов так и не
найдет свой идеал.
Скоро
Горький увидел ограниченность чеховского
реализма в отсутствии призыва людей к
героическим поступкам, в отсутствии культа
человека — активного преобразователя
действительности. В письме к жене, сразу
после похорон Чехова, Горький пишет о том,
что пошлость в конечном счете
восторжествовала над гробом ее обличителя,
и причину этого, несомненно, видит в
пассивном ей противостоянии.
Не
случайным является тот факт, что родным
театром и для пьес Чехова, и для пьес
Горького стал МХТ. Но если, по словам
Станиславского, Горький — “главный
начинатель и создатель общественно-политической
линии в Художественном театре”, то пьесы
Чехова — его главный психологический
источник, “не будет его пьесы — театр
потеряет свой аромат”. Любопытно, что оба
писателя переживали за
судьбу
чужих пьес, хотя и писали принципиально о
разном. Правда, пьеса “На дне” кажется
иногда немного чеховской. В ней также
чувствуется томящая безысходность, гнетет
душный воздух застоявшейся жизни… Там нет
положительного героя, который, вынув свое
горящее сердце, вел бы людей к светлому
будущему. Там у людей вообще нет будущего.
Горький частично использует и некоторые
чеховские приемы: его герои также не
слушают друг друга, невпопад произносят
символические фразы.
В одной из
своих статей Блок сказал, что Горький не
совсем интеллигент. Усомниться же в том, что
истинным интеллигентом был Чехов, не может
никто. Вероятно, отсюда и берет начало столь
разное понимание роли интеллигенции.
Для Чехова
интеллигенция — лишь прослойка общества,
которая в большинстве своем в душе еще
больше опошляется от самодовольного
сознания принадлежности к интеллигенции.
Они вовсе не интеллигенты в душе. А те, кто
болезненно чувствуют, как Васильев в “Припадке”,
ужас и грязь общества, вынуждены пить на
ночь бром.
Интеллигенция
Горького — “ломовая лошадь истории”,
которой предписано вынести на себе тяжесть
предводительства, ведя за собой народ,
который будет завершать дело революции.
В
написанном после смерти литературном
портрете человека с “мягкой, милой улыбкой”
видно — Чехов остался для Горького таким,
каким он виделся в юности.