А. И. Куприн (1870—1938): годы творческой деятельности

Один из самых популярных писателей дореволюционной России, деливший славу с М. Горьким и Леонидом Андреевым, Куприн в восприятии читателя был прежде всего талантливым реалистом-бытовиком, критиковавшим темные стороны русской действительности. Однако, в отличие от Бунина, написавшего едва ли не самые значительные произведения в эмиграции, Куприн пережил в эти же годы тяжелый творческий кризис.

После кратковременного ареста писателя органами Петроградской чрезвычайной комиссии (ЧК) за написание статьи в защиту великого князя Михаила Александровича (июль 1918 года) и неудачной попытки сотрудничества с большевистским руководством, отказавшим Куприну в издании беспартийной газеты «Земля» (декабрь 1918 года), он принимает сторону белых и становится редактором военной газеты генерала Н. Н. Юденича «Приневский край» (октябрь 1919 года). Вместе с остатками разгромленной на северо-западе Добровольческой армии Куприн через Нарву и Ревель (ньше Таллинн) оказывается в Гельсингфорсе (Хельсинки). Отсюда, по приглашению Бунина, он выезжает в Париж. В первые годы после революции появлялись (наряду с переизданиями старых, произведений) лишь статьи Куприна, чернящие советскую выставку в Париже, Г. Уэллса за его книгу «Россия во мгле» и т. д.

Но по мере угасания в Куприне пыла пристрастного публициста в нем снова просыпался художник. Приблизительно с 1927 года, когда выходит сборник Куприна «Новые повести и рассказы», можно говорить о последней полосе его относительно напряженного художественного творчества. Вслед за этим сборником появляются книги «Купол св. Исаакия Далматского» (1928) и «Елань» (1929). Рассказы, публиковавшиеся в газете «Возрождение» в 1929—1933 годах, входят в сборники «Колесо времени» (1930) и «Жанета» (1933). С 1928 года Куприн печатает главы из романа «Юнкера», вышедшего отдельным изданием в 1933 году.

Куприн всегда любил Россию горячо и нежно. Но только в разлуке с ней смог он найти слова признания и любви. Теперь, ничем не сдерживаемые, они вылились чисто и светло в непрестанной тоске и тяге «домой». «Есть, конечно, писатели такие, что их хоть на Мадагаскар посылай на вечное поселение — они и там будут писать роман за романом,— сказал он.— А мне все надо родное, всякое — хорошее, плохое — только родное». В этом, быть может, проявилась особенность художественного склада Куприна. Он накрепко, больше, нежели Бунин или Шмелев, был привязан к малым и великим сторонам русского быта, многонационального уклада великой страны.

Но теперь быт исчез. Исчезли рабочие, подневольные страшного Молоха (одноименная повесть 1896 года), исчезли великолепные в труде и разгуле крымские рыбаки («Листригоны», 1907—1911), философствующие армейские поручики (повесть «Поединок», 1905) и замордованные рядовые. Новых людей, новой России Куприн не видит. Перед его глазами не привычный пейзаж оснеженной Москвы, не панорама дикого Полесья, а чистенький «булонскии лес» или такая нарядная и такая чужая природа французского Средиземноморья… Он делает очерковые зарисовки Парижа, Югославии, юга Франции, но само «вещество» поэзии способен найти по-прежнему лишь во впечатлениях от родной русской действительности.

рисовки Парижа, Югославии, юга Франции, но само «вещество» поэзии способен найти по-прежнему лишь во впечатлениях от родной русской действительности.

Напрасно художник старается по памяти восстановить знакомый уклад и силой воображения «вдвинуть» его в чужой мир. Быт уходит, как песок сквозь пальцы. Он дробится на мелкие крупинки, на капли. Недаром цикл своих миниатюр в прозе, вошедших в сборник «Елань», писатель так и называет: «рассказы в каплях». Он помнит множество драгоценных мелочей, связанных с Россией, помнит, что «еланью» зовется «загиб в густом сосновом лесу, где свежо, зелено, весело, где ландыши, грибы, певчие птицы и белки»;, что «вереей» куртинские мужики называют холм, торчащий над болотом; он помнит, как с кротким звуком «пак!» (словно «дитя в задумчивости разомкнуло уста») лопается весенней ночью набрякшая почка и как вкусен кусок черного хлеба, посыпанный крупной солью. Но эти детали подчас остаются мозаикой — каждая сама по себе, каждая отдельно.

Прежние купринские мотивы вновь звучат в его прозе. Новеллы «Ольга Сур» (1929), «Дурной каламбур» (1929), «Блон-дель» (1933) как бы завершают линию прославления простых и благородных людей — борцов, клоунов, дрессировщиков, акробатов. Вослед знаменитым «Листригонам» он пишет в эмиграции рассказ «Светлана» (1934), вновь воскрешающий колоритную фигуру балаклавского рыбачьего атамана Коли Костанди. И природа в тихой красоте ее весенних ночей и вечеров, в разнообразии повадок ее населения — зверя, птицы, вплоть до самых малых детей леса — по-прежнему вызывает в Куприне восхищение и жадный художнический азарт («Ночь в лесу», «Вальдшнепы», 1933/. Уже тяжело больной, Куприн замышляет создать книгу о животных. «А вы заметили,— говорил он навестившему его журналисту,— что сейчас в литературе почти не осталось ни собак, ни лошадей?» Куприну удалось написать для задуманной книги лишь один рассказ — «Ральф» (1934). Прославлению великого «дара любви», чистого, бескорыстного чувства (что было лейтмотивом множества прежних произведений писателя), посвящена повесть «Колесо времени». Герой ее, русский инженер «Мишика» (как его называет прекрасная француженка Мария),— это все тот же «проходной» персонаж творчества Куприна, добрый, вспыльчивый, слабый. Он поздний родной брат инженера Боброва («Молох»), прапорщика Лапшина («Прапорщик армейский»), подпоручика Ромашова («Поединок»). Но он и грубее их, «приземленнее»: его жгучее, казалось бы, необыкновенное чувство лишено той одухотворенности и целомудрия, какими освятили свое отношение к любимой знакомые нам по дореволюционному творчеству герои. Это более заурядная, плотская страсть, которая, быстро исчерпав себя, начинает тяготить героя, неспособного к длительному чувству. Недаром сам «Мишика» говорит о себе: «Опустела душа, и остался один телесный чехол».

Куприн — великолепный рассказчик по естественности и гибкости интонации. Он охотно обращается к историческим анекдотам и преданиям, берет готовую канву, расцвечивая ее россыпями своего богатого языка.

зыка. Так рождаются новеллы «Тень Наполеона» (1928), «Царев гость из Наровчата» (1933), «Геро, Леандр и пастух» (1929), «Четверо нищих» (1929). Однако Куприн постоянно чувствует себя заключенным в некий магический круг мелкотемья. И, подобно другим писателям русского Зарубежья, он посвящает своей юности самую крупную и значительную эмигрантскую вещь—роман «Юнкера».

Это лирическая исповедь, в которой писатель передоверяет свои воспоминания, тронутые эмигрантской тоской, наивному юнкеру Александрову. Время сгладило мрачные воспоминания, и, переходя от повести «На переломе» («Кадеты», 1900) к «Юнкерам», попадаешь в совершенно другой мир, полный цвета и поэзии, где царствует жизнерадостный в своей ограниченности Александров.

Однако «Юнкера» не просто «домашняя» история Александровского училища на Знаменке, рассказанная одним из ее питомцев. Это повесть о старой «удельной» Москве — Москве «сорока сороков», Иверской часовни и Екатерининского института благородных девиц, что на Царицынской площади, вся сотканная из летучих воспоминаний. Несмотря на обилие света, празднеств — «яростной тризны по уходящей зиме», великолепия бала в Екатерининском институте, нарядного быта юнкеров-алек-сандровцев, это печальная книга. Вновь и вновь, с «неописуемой, сладкой, горьковатой и нежной грустью», писатель мысленно возвращается к своей Родине.

* «Живешь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры,— писал Куприн в очерке «Родина».— Но все точно понарошку, точно развертывается фильма кинематографа. И вся молчаливая, тупая скорбь в том, что уже не плачешь во сне и не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни России». Этим чувством безудержной хронической ностальгии пронизано последнее крупное произведение Куприна — повесть «Жанета».

Не задевая, «точно развертывается фильма кинематографа», проходит мимо старого профессора Симонова, когда-то знаменитого в России, а ныне ютящегося в бедной мансарде, жизнь яркого и шумного Парижа. Смешной и нелепый старик одиноко и бесцельно влачит в чужой стране остаток дней и, чтобы заполнить их пустоту, привязывается к маленькой полунищей девочке Жанете. В старике Симонове есть нечто от самого Куприна, который, оказавшись вне Родины, словно оставил там свои силы: больной, забытый, слабеющий, он жил уже в великой бедности и заброшенности. Один из его друзей, писатель Н. Рощин, вспоминал: «Знаменитый русский писатель жил в великой бедности, питаясь подачками от тщеславных «меценатов», жалкими грошами, которые платили хапуги-издатели за его бесценные художественные перлы, да не очень прикрытым нищенством в форме ежегодных «благотворительных» вечеров в его пользу».Литературное наследие позднего Куприна гораздо слабее его дооктябрьского творчества. Это признавали и исследователи из стана самой эмиграции. «Как бы ни оценило потомство Куприна,— замечает литературовед Г. Струве,— его будут судить главным образом по его дореволюционным произведениям». Однако лучшие произведения писателя, созданные на чужбине, бесспорно, сохраняют свою немалую эстетическую и познавательную ценность.

ако лучшие произведения писателя, созданные на чужбине, бесспорно, сохраняют свою немалую эстетическую и познавательную ценность. Характерно, что его художественное творчество почти не замутнено тенденциозностью: как художник, Куприн и в эмиграции остался реалистом, верным жизненной правде.

Лишь глубоко больным, не способным работать вернулся в 1937 году на Родину Куприн. Но как вернулся? По авторитетным воспоминаниям писателя Н. Никандрова, «он не приехал в Москву, а его привезла туда жена, как вещь, так как он ничего не сознавал, где он и что он». В советской Москве за Куприна были написаны панегирические очерки и появились покаянные интервью; но только нацарапанная немощной рукой подпись принадлежала достоверно ему. Он умер от рака в Ленинграде в 1938 году; там же покончила с собой, в пору блокады, его жена Елизавета Морицевна.