Автор и его герой в повести А. И. Куприна "Поединок"
Повесть А. И. Куприна «Поединок» появилась в свет в мае 1905 года в шестом томе сборника «Знание» с посвящением А. М. Горькому, Она сразу привлекла к себе общее внимание и сделала имя вчера еще малоизвестного писателя знаменитым. Двадцать тысяч экземпляров сборника разошлись так быстро, что уже через месяц потребовалось новое издание. После этого «Поединок» был не раз издан отдельной книгой и переведен на многие иностранные языки. Вызвавшая горячее одобрение русских демократических и революционных кругов, крупнейших современных писателей и критиков и резкие протесты реакционной печати, представителей тогдашней военщины, повесть была и осталась самым социально значительным произведением Куприна, вершиной его демократизма.
Трудно назвать и в предшествующей и в последующей литературе другое произведение, в котором с такой художественной силой и психологическим мастерством было бы показано истинное состояние царской армии, противоестественность и античеловечность военной службы в царской России, произведение, которое бы защищало все светлое в человеке, так безжалостно подавляемое косной и невежественной военной средой.
Повесть вышла в свет после исторических событий падения Порт-Артура и 9 января 1905 года, когда стало очевидным тяжкое поражение царизма в русско-японской войне и быстрое нарастание революционного движения. Административный гнет и цензурные притеснения в это время несколько ослабели, но все же «Поединок» смог избежать запрещения или серьезных изъятий из текста лишь благодаря хитрым маневрам коммерческого директора издательства «Знание» К. П. Пятницкого.
Материал для «Поединка» дала А. И. Куприну сама жизнь. Будущий писатель учился в кадетском корпусе, затем в юнкерском училище, окончив которое в 1890 году получил назначение в 46-й пехотный Днепровский полк. Здесь он прослужил почти четыре года и в начале 1894 года вышел в отставку в звании поручика. За время службы в полку, стоявшем в Каменец-Подольском, Проскурове, Волочиске, Куприн и накопил те впечатления и знания, которые позволили ему создать целую кунсткамеру типов офицеров и солдат и правдивые, рельефные картины армейской жизни в провинциальном захолустье.
Полковая жизнь, которую рисует Куприн в «Поединке», нелепа, пошла, безотрадна, отупляюща. Вырваться из нее можно только двумя способами: уйти из армии или пытаться поступить в академию и, окончив ее, подняться на более высокие ступени военной лестницы, «сделать карьеру». Судьба же основной массы изображенного Куприным офицерства — тянуть бесконечную и нудную лямку с дальней перспективой выйти в отставку, получив небольшую пенсию. Повседневная жизнь офицеров складывалась из присутствия на строевых занятиях и «словесности» (то есть изучении солдатами воинских уставов), посещения по вечерам офицерского собрания, выпивок в одиночку или в компании, пошлых связей с чужими женами, традиционных балов и пикников, игры в карты, иногда поездок в местный публичный дом.
оездок в местный публичный дом. Некоторое разнообразие вносили в эту жизнь смотры, парады, маневры.
В повести выведена длинная вереница офицеров. При несомненных общих чертах, обусловленных характером службы, бытом, средою, каждый из них отличается своеобразием. Тут есть и непритязательный, добродушный, ни о чем не задумывающийся Веткин, и тупой служака ротный командир капитан Слива, и Бек-Агамалов с постоянными вспышками диких кровожадных инстинктов, и Осадчий, воспевающий «свирепую беспощадную войну», и нищий вдовый поручик Зегржт, которому не хватает его жалкого жалованья, чтобы прокормить четверых детей, и подполковник Рафальский, по прозвищу Брэм, отводящий душу в своем домашнем зверинце, и Бобетинский, фат и пустышка, стремящийся походить на гвардейца, разыгрывающий роль светского человека, и карточный шулер Арчаковский, и многие другие. Даже лучшие из офицеров, которых вывел в «Поединке» Куприн, не вызывают сочувствия. Рафальский-Брэм, бережно пестующий свой зверинец, однажды был взбешен тем, что горнист, ошалевший от усталости, исполняет не тот сигнал, и он так ударил солдата по рожку, что горнист вместе с кровью выплюнул на землю искрошенные зубы. Стельковский заботится о своих солдатах, у него лучшая рота в полку, но сам он развратник.
Действие повести относится к середине 90-х годов прошлого века (известно, что дуэли между офицерами, запрещенные ранее, были вновь введены в обиход приказом по военному ведомству, отданным в мае 1894 года). Но картины армейской жизни десятилетней давности не скрывали от читателей современного звучания «Поединка»: в них можно было увидеть объяснение той катастрофы, которую потерпела царская армия в боях под Мукденом, Ляояном, Порт-Артуром. Современники, как это видно из отзывов критики и мемуарных свидетельств, и увидели в повести прежде всего осуждение порядков царской армии, разоблачение ее офицерского состава, а в образе больного, неуклюжего, нищего, замученного бессмысленной муштрой солдата Хлебникова — олицетворение угнетенного и попираемого народа. Картины обучения солдат на занятиях в строю или в классе (изучение уставов), проводимых малограмотными младшими командирами Рындой, Шаповаленко, Сероштаном, сцены постоянного измывательства над солдатами будили в читателе чувства возмущения и протеста.
Однако смысл повести состоит не только в беспощадной критике царской армии, как отсталой воинской организации с косной офицерской кастой и доводимыми до одурения солдатами. «Поединок» раскрывает то обесчеловечивание, то душевное опустошение, которому подвергаются люди, поставленные в условия армейской жизни, измельчание и опошление этих людей. Гуманистический смысл повести проявляется в противопоставлении армейской среде героя «Поединка» подпоручика Ромашова и его старшего друга офицера Назанского.
Критики и историки литературы справедливо отмечали в Ромашове много автобиографических черт Куприна. Как и сам писатель, Ромашов происходит из города Наровчата Пензенской губернии, у него есть только мать, отца он не помнит, детство его прошло в Москве, учился он в кадетском корпусе, а затем в военном училище.
аровчата Пензенской губернии, у него есть только мать, отца он не помнит, детство его прошло в Москве, учился он в кадетском корпусе, а затем в военном училище. Все это совпадает с обстоятельствами жизни Куприна. Ромашов пробует силы в литературе, сочиняет «третью по счету» повесть «Последний роковой дебют» (Куприн, еще будучи в юнкерском училище, написал и опубликовал в 1889 году в московском журнале «Русский сатирический листок» рассказ «Последний дебют»).
Однако сходство биографий героя и его создателя имеет значение преимущественно для историка литературы. Для читателя Ромашов прежде всего обаятельный, привлекающий своей душевной чистотой образ молодого человека, нарисованный писателем с большим психологическим мастерством. Ромашову, с его богатым и ярким воображением, юношеской, порою почти детской мечтательностью, присущей ему гуманностью, состраданием к чужому несчастью, невозможно ужиться в армейской среде. Он — человек, а его окружают в большинстве своем опустившиеся и.отупевшие, закосневшие в предрассудках и разучившиеся мыслить бурбоны — служаки, пошлые мещане, нравственные уроды. Ромашов тяготится службой в армии и стремится уйти из нее на простор жизни, это его намерение пламенно поддерживает Назанский. Человечность Ромашова сказывается во.всем: в осуждении офицерских расправ со «шпаками», в том, как он относится к своему денщику черемису Гайнану и, между прочим, к его языческим верованиям, в ночной драматической встрече с отчаявшимся Хлебниковым, в том, как Ромашов, рискуя жизнью, остался один перед обезумевшим Бек-Агамаловым и защитил от него женщину, в том, как мучительно тяготился Ромашов пошлым романом с Раисой Петерсон, в том, наконец, как чисто и самоотверженно полюбил он Александру Петровну. В образе Ромашова привлекательны даже его юношески наивные черты, например, привычка думать о самом себе в третьем лице словами шаблонных романов, которых он успел начитаться, или чересчур восторженное отношение его к Назанскому.
Однако мировоззрению Ромашова, его пониманию истории и общества свойственна и некоторая ограниченность, характерная, по-видимому, в тот период, когда создавался «Поединок», и для самого Куприна.
Так, например, в мечтаниях Ромашов видит себя блестящим офицером генерального штаба, добивающимся успеха не только на маневрах, на войне, или в качестве тайного разведчика, но и в роли… усмирителя рабочего восстания. Конечно, картины, возникающие в воображении Ромашова, подчеркнуто написаны именно теми банальными, мнимокрасивыми словами «шаблонных романов», которыми увлекался двадцатилетний подпоручик. Но для Ромашова шпионаж во вражьем стане, сражения на войне и подавление революционного движения в общем равнозначны, это — борьба с врагом. В другом месте повести, когда Ромашов сильно и неожиданно ярко осознает свое Я, свою индивидуальность, в дальнейшем рассуждении он приходит к индивидуалистическим выводам. Ему представляется, что понятия отечества, иноземных врагов, воинской чести и другие живут лишь в его сознании.
отечества, иноземных врагов, воинской чести и другие живут лишь в его сознании. «Но исчезни родина, и честь, и мундир, и все великие слова, — мое Я останется неприкосновенным. Стало быть, все-таки мое Я важнее всех этих понятий о долге, о чести, о любви?»
Более того, ему представляется, что стоит только тем миллионам Я, которые составляют человечество, вдруг сказать: «Не хочу!» — не хочу воевать — «и сейчас же война станет немыслимой». «Вся эта военная доблесть, и дисциплина, и чинопочитание, и честь мундира, и вся военная наука — все зиждется только на том, что человечество не хочет, или не умеет, или не смеет сказать „не хочу!“.
В этих рассуждениях обнажается субъективистская, иллюзорная мысль Ромашова, будто одним только желанием можно менять ход истории, упразднять те или иные общественные институты, — например, армию.
В более развитой и дополненной форме мы находим те же мысли у Назанского, другого персонажа „Поединка“, который, видимо, выражает заветные взгляды писателя и, собственно, лишь для того и существует в повести. Назанский — наименее жизненная фигура этого произведения, он по сути дела резонер, призванный дополнить Ромашова, который по своей молодости и уровню образования не мог бы стать выразителем столь развернутой философии.
В уста Назанского Куприн вложил беспощадную критику царской армии того времени и ее офицерства, критику, которая как бы обобщает нарисованные в повести картины жизни полка и созданные писателем типы офицеров. „Нет, подумайте вы о нас, несчастных армеутах, об армейской пехоте, об этом главном ядре славного и храброго русского войска. Ведь все это заваль, рвань, отбросы“, — говорил Назанский.
Куприн отдал Назанскому свое огромное жизнелюбие, свое преклонение перед радостью и красотой жизни. „А посмотрите, нет, посмотрите только, как прекрасна, как обольстительна жизнь! — воскликнул Назанский, широко простирая вокруг себя руки. — О радость, о божественная красота жизни!“ Он продолжает: „Нет, если я попаду под поезд, и мне перережут живот, и мои внутренности смешаются с песком и намотаются на колеса, и если в этот последний миг меня спросят: “Ну что, и теперь жизнь прекрасна?» — я скажу с благодарным восторгом: «Ах, как она прекрасна!» Это ощущение прелести жизни, жадность к ее радостям были главным в мировосприятии Куприна.
Столь же близки писателю вдохновенные слова о любви к женщине, которые говорит Назанский. Он боготворит женщину: «Я думаю часто о нежных, чистых, изящных женщинах, об их светлых слезах и прелестных улыбках, думаю о молодых, целомудренных матерях, о любовницах, идущих ради любви на смерть, о прекрасных, невинных и гордых девушках с белоснежной душой, знающих все и ничего не боящихся». Самые восторженные тирады посвящает Назанский неразделенной любви. «Понимаете ли вы, сколько разнообразного счастия и очаровательных мучений заключается в нераздельной, безнадежной любви? Когда я был помоложе, во мне жила одна греза: влюбиться в недосягаемую, необыкновенную женщину, такую, знаете ли, с которой у меня никогда и ничего не может быть общего.
й любви? Когда я был помоложе, во мне жила одна греза: влюбиться в недосягаемую, необыкновенную женщину, такую, знаете ли, с которой у меня никогда и ничего не может быть общего. Влюбиться и всю жизнь, все мысли посвятить ей". Назанский говорит о счастье хоть раз в год случайно увидеть эту женщину, целовать следы ее ног на лестнице, раз в жизни коснуться ее платья, «дни, месяцы, годы употреблять все силы изобретательности и настойчивости, и вот — великий, умопомрачительный восторг: у тебя в руках ее платок, бумажка от конфеты, оброненная афиша". Он с восторгом воспевает готовность отдать за эту женщину, «за ее каприз, за ее мужа, за любовника, за ее любимую собачонку» и жизнь, и честь, «и все, что только возможно отдать!». Слова Назанского всей душой принимает и взволнованный Ромашов, именно так любит он Александру Петровну. Мечту о такой любви Куприн претворил в образы «Гранатового браслета», написанного через пять лет после «Поединка». Именно так любит чиновник Желтков княгиню Веру Шеину, храня годами забытый ею платок, ее единственную записку, которою она запрещала Желткову писать ей, забытую ею программу художественной выставки.
Очевидная связь этих мыслей Назанского с мировоззрением Куприна дает основание полагать, что и другие взгляды этого героя на настоящее и будущее, на историю человечества носят для писателя программный характер. А в них немало ошибочного, противоречивого и ложного.
В двух беседах с Ромашовым Назанский предстает как проповедник анархо-индивидуализма, смешанного с ницшеанством, причем его излияния находят самое восторженное одобрение Ромашова. При последнем свидании ему хочется сказать Назанскому: «Прощайте, учитель». Голова Назанского представляется Ромашову похожей «на голову одного из тех греческих героев или мудрецов», которых он видел на гравюрах.
Назанский говорит, например: «Появились новые, смелые, гордые люди, загораются в умах пламенные свободные мысли. Как в последнем действии мелодрамы, рушатся старые башни и подземелья, и из-за них уже видится ослепительное сияние». «Страшную и непоправимую» вину офицерства Назанский видит в том, что офицеры «слепы и глухи» к этой «огромной, новой, светозарной жизни», что они встречают ее возгласами: «Что? Где? Молчать! Бунт! Застрелю!»
Современному читателю может поначалу показаться, что под этими «новыми, смелыми и гордыми» людьми подразумеваются революционеры, борцы против самодержавия. Но дальнейшие рассуждения Наэанского показывают, что он имеет в виду совсем иное. Он отвергает не только евангельские поучения: «Люби ближнего, как самого себя», но и вообще всякую мысль об общественном долге и служении. «Более честные, более сильные, более хищные говорили нам: „Возьмемся об руку, пойдем и погибнем, но будущим поколениям приготовим светлую и легкую жизнь“. Но я никогда не понимал этого, — заявляет Назанский.— Кто мне докажет с ясной убедительностью, — чем связан я с этим — черт бы его побрал! — моим ближним, с подлым рабом, с зараженным, идиотом?..
— Кто мне докажет с ясной убедительностью, — чем связан я с этим — черт бы его побрал! — моим ближним, с подлым рабом, с зараженным, идиотом?.. Ух, ненавижу! Ненавижу прокаженных и не люблю ближних. А затем, какой интерес заставит меня разбивать свою голову ради счастья людей тридцать второго столетия?"
Но это не все. Каково же представление Назанского о будущем, каков его идеал? Он утверждает, что на смену любви к человечеству идет «новая, божественная вера… Это любовь к себе, к своему прекрасному телу, к своему всесильному уму, к бесконечному богатству своих чувств. Нет, подумайте, подумайте, Ромашов: кто вам дороже и ближе себя? Никто. Вы — царь мира, его гордость и украшение. Вы — бог всего живущего. Все, что вы видите, слышите, чувствуете, принадлежит только вам. Делайте, что хотите. Берите все, что вам нравится. Не страшитесь никого во всей вселенной, потому что над вами никого нет и никто не равен вам. Настанет время, и великая вера в свое Я осенит, как огненные языки святого духа, головы всех людей, и тогда уже не будет ни рабов, ни господ, ни калек, ни жалости, ни пороков, ни злобы, ни зависти. Тогда люди станут богами».
Пышная и громкая тирада Назанского содержит в себе проповедь индивидуализма, анархии и божественной сильной личности в духе философии Ницше. В ней отразились слабость и ложность социально-философских взглядов Куприна, которые объясняют его отход от передовых демократических позиций в годы реакции, расхождение с Горький, создание произведений, далеких по своей тематике и духу от социальных событий времени.
Та любовь к своему Я, «божественная вера» в это Я, которую провозглашает Назанский, утверждение в мысли, что человеку нет никого дороже и ближе его самого, отвержение всего, «что связывает мой дух, насилует мою волю, унижает мое уважение к своей личности», таит в себе самый черствый эгоизм. А. В. Луначарский справедливо отмечал в своей статье, что если для человека его жизнь «выше всего», то его, следовательно, «всегда можно купить жизнью»', то есть ради своей драгоценной личности он может пожертвовать другими жизнями, пойти на любое преступление и подлость.
Назанского сближает с Ромашовым отвращение к порядкам, традициям, быту царской армии и ее офицерства, к подавлению в этих условиях человеческого в человеке, к прозябанию в тине житейской пошлости.
Однако Ромашову чуждо ницшеанское презрение Назанского к слабому, к «ближнему, подлому рабу, зараженному, идиоту», достаточно вспомнить, как бережно отнесся он к Хлебникову. Это — и не только это — отличает Ромашова от Назанского. Ромашов живет не по теоретическим концепциям своего учителя. Перебрав в уме множество человеческих занятий, Ромашов приходит к мысли, что «существуют только три гордых призвания человека: наука, искусство и свободный физический труд». Конечно, Ромашов стремился бы в будущем к одному из этих призваний, и хотя его мечта о «свободном» труде была неосуществима в царской России, она вызывает у читателей симпатию и расположение к нему.
а неосуществима в царской России, она вызывает у читателей симпатию и расположение к нему.
Античеловеческая, разлагающая и отупляющая атмосфера армейской жизни охватывает всех, кто с нею соприкасается.
Жены офицеров, как и их мужья, живут скудно, однообразно, пошло, вязнут в болоте невежества и мещанства. Наиболее выпукло тип такой офицерской жены представляет в повести Раиса Петерсон. Мы сначала знакомимся с нею по двум письмам, присланным ею Ромашову, и уже эти письма, вульгарные, глупые, сентиментальные и вместе с тем злобные, ясно очерчивают облик Петерсон. Ее объяснение с Ромашовым на балу и ее мерзкая месть ему — анонимные письма, приведшие к дуэли и к гибели Ромашова, — дополняют этот образ.
Но талант и чуткость художника Куприна проявляются едва ли не больше в создании образа Шурочки — Александры Петровны Николаевой.
Поначалу она выглядит чуть ли не прямой противоположностью Петерсон — у нее обаятельная внешность, она умна, чутка, тактична, и читатель вполне понимает, почему в такую женщину в этом затхлом захолустье влюбился Ромашов, как еще раньше полюбил ее Назанский. Ее пугает перспектива прозябания: «Обер-офицерша, сорок восемь рублей жалованья, шестеро детей, пеленки, нищета… О, какой ужас!» — восклицает Шурочка. Но чего она хочет? «Ты ведь знаешь,— говорит она Ромашову, — я ненавижу до дрожи это мещанское, нищенское офицерское общество. Я хочу быть всегда прекрасно одетой, красивой, изящной, я хочу поклонения, власти!» Ради этой мечты она живет с нелюбимым мужем, ласки которого ей отвратительны, добивается, чтобы он поступил в академию и сделал карьеру, из-за своих планов отказывается от любви к Назанскому и, наконец, ради них предает Ромашова. Она отдается Ромашову, чтобы окончательно связать его волю, чтобы он даже случайно не разрушил ее намерений.
Шурочка явилась перед нами поначалу обаятельным человеком, душа ее кажется близкой, родственной душе Ромашова. Но Шурочка уже исковеркана, обесчеловечена. Стремление выбиться из тусклой провинциальной жизни во что бы то ни стало, войти в высший привилегированный круг, иметь успех в этом кругу — все это превратило Шурочку в безжалостную эгоистку и хищницу.
Повесть в целом — необычайно сильное и яркое произведение Куприна. Несмотря на ложные теории, вложенные в уста Назанского, «Поединок» в своей основе демократическое произведение. Человек со всем богатством его дарований и запросов, с его любовью к природе, с жаждой жизни, красоты и стремлением к высокому нравственному идеалу, противопоставлен в нем тому обществу, которое подавляет и коверкает личность. А это особенно ясно ощущалось в царской армии, во всем ее укладе. В этом противопоставлении состоит революционный, гуманистический смысл повести. Критика армии перерастает у Куприна в критику всего породившего ее античеловеческого, антинародного режима.
Недаром А. М. Горький, ознакомившись с первыми главами повести, всячески поощрял Куприна довести свой труд до конца. Много лет спустя, возвратившись на родину из эмиграции, Куприн вспоминал: «Если бы он не вдохнул в меня уверенность в работе, я романа, пожалуй, своего так бы и не закончил».
, возвратившись на родину из эмиграции, Куприн вспоминал: «Если бы он не вдохнул в меня уверенность в работе, я романа, пожалуй, своего так бы и не закончил». К. Паустовский справедливо назвал «Поединок» «одним из самых замечательных и беспощадных произведений русской литературы».
По ряду свидетельств Куприн был недоволен концом повести: он очень спешил и, откинув не дававшуюся ему сцену дуэли, закончил «Поединок» рапортом о ней.
Впоследствии, в конце 1907 или начале 1908 года, Куприн в письме к И. А. Бунину предлагал Московскому издательству писателей «ненаписанную главу из „Поединка“, именно, как Ромашов едет на дуэль, его мысли и чувства» в момент дуэли. Однако и рапорт Дица, которым внезапно заканчивается повесть, — прекрасное художественное завершение ее. Он обрывает повествование, как обрывается зловещим выстрелом короткая жизнь Ромашова.
Трудно назвать и в предшествующей и в последующей литературе другое произведение, в котором с такой художественной силой и психологическим мастерством было бы показано истинное состояние царской армии, противоестественность и античеловечность военной службы в царской России, произведение, которое бы защищало все светлое в человеке, так безжалостно подавляемое косной и невежественной военной средой.
Повесть вышла в свет после исторических событий падения Порт-Артура и 9 января 1905 года, когда стало очевидным тяжкое поражение царизма в русско-японской войне и быстрое нарастание революционного движения. Административный гнет и цензурные притеснения в это время несколько ослабели, но все же «Поединок» смог избежать запрещения или серьезных изъятий из текста лишь благодаря хитрым маневрам коммерческого директора издательства «Знание» К. П. Пятницкого.
Материал для «Поединка» дала А. И. Куприну сама жизнь. Будущий писатель учился в кадетском корпусе, затем в юнкерском училище, окончив которое в 1890 году получил назначение в 46-й пехотный Днепровский полк. Здесь он прослужил почти четыре года и в начале 1894 года вышел в отставку в звании поручика. За время службы в полку, стоявшем в Каменец-Подольском, Проскурове, Волочиске, Куприн и накопил те впечатления и знания, которые позволили ему создать целую кунсткамеру типов офицеров и солдат и правдивые, рельефные картины армейской жизни в провинциальном захолустье.
Полковая жизнь, которую рисует Куприн в «Поединке», нелепа, пошла, безотрадна, отупляюща. Вырваться из нее можно только двумя способами: уйти из армии или пытаться поступить в академию и, окончив ее, подняться на более высокие ступени военной лестницы, «сделать карьеру». Судьба же основной массы изображенного Куприным офицерства — тянуть бесконечную и нудную лямку с дальней перспективой выйти в отставку, получив небольшую пенсию. Повседневная жизнь офицеров складывалась из присутствия на строевых занятиях и «словесности» (то есть изучении солдатами воинских уставов), посещения по вечерам офицерского собрания, выпивок в одиночку или в компании, пошлых связей с чужими женами, традиционных балов и пикников, игры в карты, иногда поездок в местный публичный дом.
оездок в местный публичный дом. Некоторое разнообразие вносили в эту жизнь смотры, парады, маневры.
В повести выведена длинная вереница офицеров. При несомненных общих чертах, обусловленных характером службы, бытом, средою, каждый из них отличается своеобразием. Тут есть и непритязательный, добродушный, ни о чем не задумывающийся Веткин, и тупой служака ротный командир капитан Слива, и Бек-Агамалов с постоянными вспышками диких кровожадных инстинктов, и Осадчий, воспевающий «свирепую беспощадную войну», и нищий вдовый поручик Зегржт, которому не хватает его жалкого жалованья, чтобы прокормить четверых детей, и подполковник Рафальский, по прозвищу Брэм, отводящий душу в своем домашнем зверинце, и Бобетинский, фат и пустышка, стремящийся походить на гвардейца, разыгрывающий роль светского человека, и карточный шулер Арчаковский, и многие другие. Даже лучшие из офицеров, которых вывел в «Поединке» Куприн, не вызывают сочувствия. Рафальский-Брэм, бережно пестующий свой зверинец, однажды был взбешен тем, что горнист, ошалевший от усталости, исполняет не тот сигнал, и он так ударил солдата по рожку, что горнист вместе с кровью выплюнул на землю искрошенные зубы. Стельковский заботится о своих солдатах, у него лучшая рота в полку, но сам он развратник.
Действие повести относится к середине 90-х годов прошлого века (известно, что дуэли между офицерами, запрещенные ранее, были вновь введены в обиход приказом по военному ведомству, отданным в мае 1894 года). Но картины армейской жизни десятилетней давности не скрывали от читателей современного звучания «Поединка»: в них можно было увидеть объяснение той катастрофы, которую потерпела царская армия в боях под Мукденом, Ляояном, Порт-Артуром. Современники, как это видно из отзывов критики и мемуарных свидетельств, и увидели в повести прежде всего осуждение порядков царской армии, разоблачение ее офицерского состава, а в образе больного, неуклюжего, нищего, замученного бессмысленной муштрой солдата Хлебникова — олицетворение угнетенного и попираемого народа. Картины обучения солдат на занятиях в строю или в классе (изучение уставов), проводимых малограмотными младшими командирами Рындой, Шаповаленко, Сероштаном, сцены постоянного измывательства над солдатами будили в читателе чувства возмущения и протеста.
Однако смысл повести состоит не только в беспощадной критике царской армии, как отсталой воинской организации с косной офицерской кастой и доводимыми до одурения солдатами. «Поединок» раскрывает то обесчеловечивание, то душевное опустошение, которому подвергаются люди, поставленные в условия армейской жизни, измельчание и опошление этих людей. Гуманистический смысл повести проявляется в противопоставлении армейской среде героя «Поединка» подпоручика Ромашова и его старшего друга офицера Назанского.
Критики и историки литературы справедливо отмечали в Ромашове много автобиографических черт Куприна. Как и сам писатель, Ромашов происходит из города Наровчата Пензенской губернии, у него есть только мать, отца он не помнит, детство его прошло в Москве, учился он в кадетском корпусе, а затем в военном училище.
аровчата Пензенской губернии, у него есть только мать, отца он не помнит, детство его прошло в Москве, учился он в кадетском корпусе, а затем в военном училище. Все это совпадает с обстоятельствами жизни Куприна. Ромашов пробует силы в литературе, сочиняет «третью по счету» повесть «Последний роковой дебют» (Куприн, еще будучи в юнкерском училище, написал и опубликовал в 1889 году в московском журнале «Русский сатирический листок» рассказ «Последний дебют»).
Однако сходство биографий героя и его создателя имеет значение преимущественно для историка литературы. Для читателя Ромашов прежде всего обаятельный, привлекающий своей душевной чистотой образ молодого человека, нарисованный писателем с большим психологическим мастерством. Ромашову, с его богатым и ярким воображением, юношеской, порою почти детской мечтательностью, присущей ему гуманностью, состраданием к чужому несчастью, невозможно ужиться в армейской среде. Он — человек, а его окружают в большинстве своем опустившиеся и.отупевшие, закосневшие в предрассудках и разучившиеся мыслить бурбоны — служаки, пошлые мещане, нравственные уроды. Ромашов тяготится службой в армии и стремится уйти из нее на простор жизни, это его намерение пламенно поддерживает Назанский. Человечность Ромашова сказывается во.всем: в осуждении офицерских расправ со «шпаками», в том, как он относится к своему денщику черемису Гайнану и, между прочим, к его языческим верованиям, в ночной драматической встрече с отчаявшимся Хлебниковым, в том, как Ромашов, рискуя жизнью, остался один перед обезумевшим Бек-Агамаловым и защитил от него женщину, в том, как мучительно тяготился Ромашов пошлым романом с Раисой Петерсон, в том, наконец, как чисто и самоотверженно полюбил он Александру Петровну. В образе Ромашова привлекательны даже его юношески наивные черты, например, привычка думать о самом себе в третьем лице словами шаблонных романов, которых он успел начитаться, или чересчур восторженное отношение его к Назанскому.
Однако мировоззрению Ромашова, его пониманию истории и общества свойственна и некоторая ограниченность, характерная, по-видимому, в тот период, когда создавался «Поединок», и для самого Куприна.
Так, например, в мечтаниях Ромашов видит себя блестящим офицером генерального штаба, добивающимся успеха не только на маневрах, на войне, или в качестве тайного разведчика, но и в роли… усмирителя рабочего восстания. Конечно, картины, возникающие в воображении Ромашова, подчеркнуто написаны именно теми банальными, мнимокрасивыми словами «шаблонных романов», которыми увлекался двадцатилетний подпоручик. Но для Ромашова шпионаж во вражьем стане, сражения на войне и подавление революционного движения в общем равнозначны, это — борьба с врагом. В другом месте повести, когда Ромашов сильно и неожиданно ярко осознает свое Я, свою индивидуальность, в дальнейшем рассуждении он приходит к индивидуалистическим выводам. Ему представляется, что понятия отечества, иноземных врагов, воинской чести и другие живут лишь в его сознании.
отечества, иноземных врагов, воинской чести и другие живут лишь в его сознании. «Но исчезни родина, и честь, и мундир, и все великие слова, — мое Я останется неприкосновенным. Стало быть, все-таки мое Я важнее всех этих понятий о долге, о чести, о любви?»
Более того, ему представляется, что стоит только тем миллионам Я, которые составляют человечество, вдруг сказать: «Не хочу!» — не хочу воевать — «и сейчас же война станет немыслимой». «Вся эта военная доблесть, и дисциплина, и чинопочитание, и честь мундира, и вся военная наука — все зиждется только на том, что человечество не хочет, или не умеет, или не смеет сказать „не хочу!“.
В этих рассуждениях обнажается субъективистская, иллюзорная мысль Ромашова, будто одним только желанием можно менять ход истории, упразднять те или иные общественные институты, — например, армию.
В более развитой и дополненной форме мы находим те же мысли у Назанского, другого персонажа „Поединка“, который, видимо, выражает заветные взгляды писателя и, собственно, лишь для того и существует в повести. Назанский — наименее жизненная фигура этого произведения, он по сути дела резонер, призванный дополнить Ромашова, который по своей молодости и уровню образования не мог бы стать выразителем столь развернутой философии.
В уста Назанского Куприн вложил беспощадную критику царской армии того времени и ее офицерства, критику, которая как бы обобщает нарисованные в повести картины жизни полка и созданные писателем типы офицеров. „Нет, подумайте вы о нас, несчастных армеутах, об армейской пехоте, об этом главном ядре славного и храброго русского войска. Ведь все это заваль, рвань, отбросы“, — говорил Назанский.
Куприн отдал Назанскому свое огромное жизнелюбие, свое преклонение перед радостью и красотой жизни. „А посмотрите, нет, посмотрите только, как прекрасна, как обольстительна жизнь! — воскликнул Назанский, широко простирая вокруг себя руки. — О радость, о божественная красота жизни!“ Он продолжает: „Нет, если я попаду под поезд, и мне перережут живот, и мои внутренности смешаются с песком и намотаются на колеса, и если в этот последний миг меня спросят: “Ну что, и теперь жизнь прекрасна?» — я скажу с благодарным восторгом: «Ах, как она прекрасна!» Это ощущение прелести жизни, жадность к ее радостям были главным в мировосприятии Куприна.
Столь же близки писателю вдохновенные слова о любви к женщине, которые говорит Назанский. Он боготворит женщину: «Я думаю часто о нежных, чистых, изящных женщинах, об их светлых слезах и прелестных улыбках, думаю о молодых, целомудренных матерях, о любовницах, идущих ради любви на смерть, о прекрасных, невинных и гордых девушках с белоснежной душой, знающих все и ничего не боящихся». Самые восторженные тирады посвящает Назанский неразделенной любви. «Понимаете ли вы, сколько разнообразного счастия и очаровательных мучений заключается в нераздельной, безнадежной любви? Когда я был помоложе, во мне жила одна греза: влюбиться в недосягаемую, необыкновенную женщину, такую, знаете ли, с которой у меня никогда и ничего не может быть общего.
й любви? Когда я был помоложе, во мне жила одна греза: влюбиться в недосягаемую, необыкновенную женщину, такую, знаете ли, с которой у меня никогда и ничего не может быть общего. Влюбиться и всю жизнь, все мысли посвятить ей". Назанский говорит о счастье хоть раз в год случайно увидеть эту женщину, целовать следы ее ног на лестнице, раз в жизни коснуться ее платья, «дни, месяцы, годы употреблять все силы изобретательности и настойчивости, и вот — великий, умопомрачительный восторг: у тебя в руках ее платок, бумажка от конфеты, оброненная афиша". Он с восторгом воспевает готовность отдать за эту женщину, «за ее каприз, за ее мужа, за любовника, за ее любимую собачонку» и жизнь, и честь, «и все, что только возможно отдать!». Слова Назанского всей душой принимает и взволнованный Ромашов, именно так любит он Александру Петровну. Мечту о такой любви Куприн претворил в образы «Гранатового браслета», написанного через пять лет после «Поединка». Именно так любит чиновник Желтков княгиню Веру Шеину, храня годами забытый ею платок, ее единственную записку, которою она запрещала Желткову писать ей, забытую ею программу художественной выставки.
Очевидная связь этих мыслей Назанского с мировоззрением Куприна дает основание полагать, что и другие взгляды этого героя на настоящее и будущее, на историю человечества носят для писателя программный характер. А в них немало ошибочного, противоречивого и ложного.
В двух беседах с Ромашовым Назанский предстает как проповедник анархо-индивидуализма, смешанного с ницшеанством, причем его излияния находят самое восторженное одобрение Ромашова. При последнем свидании ему хочется сказать Назанскому: «Прощайте, учитель». Голова Назанского представляется Ромашову похожей «на голову одного из тех греческих героев или мудрецов», которых он видел на гравюрах.
Назанский говорит, например: «Появились новые, смелые, гордые люди, загораются в умах пламенные свободные мысли. Как в последнем действии мелодрамы, рушатся старые башни и подземелья, и из-за них уже видится ослепительное сияние». «Страшную и непоправимую» вину офицерства Назанский видит в том, что офицеры «слепы и глухи» к этой «огромной, новой, светозарной жизни», что они встречают ее возгласами: «Что? Где? Молчать! Бунт! Застрелю!»
Современному читателю может поначалу показаться, что под этими «новыми, смелыми и гордыми» людьми подразумеваются революционеры, борцы против самодержавия. Но дальнейшие рассуждения Наэанского показывают, что он имеет в виду совсем иное. Он отвергает не только евангельские поучения: «Люби ближнего, как самого себя», но и вообще всякую мысль об общественном долге и служении. «Более честные, более сильные, более хищные говорили нам: „Возьмемся об руку, пойдем и погибнем, но будущим поколениям приготовим светлую и легкую жизнь“. Но я никогда не понимал этого, — заявляет Назанский.— Кто мне докажет с ясной убедительностью, — чем связан я с этим — черт бы его побрал! — моим ближним, с подлым рабом, с зараженным, идиотом?..
— Кто мне докажет с ясной убедительностью, — чем связан я с этим — черт бы его побрал! — моим ближним, с подлым рабом, с зараженным, идиотом?.. Ух, ненавижу! Ненавижу прокаженных и не люблю ближних. А затем, какой интерес заставит меня разбивать свою голову ради счастья людей тридцать второго столетия?"
Но это не все. Каково же представление Назанского о будущем, каков его идеал? Он утверждает, что на смену любви к человечеству идет «новая, божественная вера… Это любовь к себе, к своему прекрасному телу, к своему всесильному уму, к бесконечному богатству своих чувств. Нет, подумайте, подумайте, Ромашов: кто вам дороже и ближе себя? Никто. Вы — царь мира, его гордость и украшение. Вы — бог всего живущего. Все, что вы видите, слышите, чувствуете, принадлежит только вам. Делайте, что хотите. Берите все, что вам нравится. Не страшитесь никого во всей вселенной, потому что над вами никого нет и никто не равен вам. Настанет время, и великая вера в свое Я осенит, как огненные языки святого духа, головы всех людей, и тогда уже не будет ни рабов, ни господ, ни калек, ни жалости, ни пороков, ни злобы, ни зависти. Тогда люди станут богами».
Пышная и громкая тирада Назанского содержит в себе проповедь индивидуализма, анархии и божественной сильной личности в духе философии Ницше. В ней отразились слабость и ложность социально-философских взглядов Куприна, которые объясняют его отход от передовых демократических позиций в годы реакции, расхождение с Горький, создание произведений, далеких по своей тематике и духу от социальных событий времени.
Та любовь к своему Я, «божественная вера» в это Я, которую провозглашает Назанский, утверждение в мысли, что человеку нет никого дороже и ближе его самого, отвержение всего, «что связывает мой дух, насилует мою волю, унижает мое уважение к своей личности», таит в себе самый черствый эгоизм. А. В. Луначарский справедливо отмечал в своей статье, что если для человека его жизнь «выше всего», то его, следовательно, «всегда можно купить жизнью»', то есть ради своей драгоценной личности он может пожертвовать другими жизнями, пойти на любое преступление и подлость.
Назанского сближает с Ромашовым отвращение к порядкам, традициям, быту царской армии и ее офицерства, к подавлению в этих условиях человеческого в человеке, к прозябанию в тине житейской пошлости.
Однако Ромашову чуждо ницшеанское презрение Назанского к слабому, к «ближнему, подлому рабу, зараженному, идиоту», достаточно вспомнить, как бережно отнесся он к Хлебникову. Это — и не только это — отличает Ромашова от Назанского. Ромашов живет не по теоретическим концепциям своего учителя. Перебрав в уме множество человеческих занятий, Ромашов приходит к мысли, что «существуют только три гордых призвания человека: наука, искусство и свободный физический труд». Конечно, Ромашов стремился бы в будущем к одному из этих призваний, и хотя его мечта о «свободном» труде была неосуществима в царской России, она вызывает у читателей симпатию и расположение к нему.
а неосуществима в царской России, она вызывает у читателей симпатию и расположение к нему.
Античеловеческая, разлагающая и отупляющая атмосфера армейской жизни охватывает всех, кто с нею соприкасается.
Жены офицеров, как и их мужья, живут скудно, однообразно, пошло, вязнут в болоте невежества и мещанства. Наиболее выпукло тип такой офицерской жены представляет в повести Раиса Петерсон. Мы сначала знакомимся с нею по двум письмам, присланным ею Ромашову, и уже эти письма, вульгарные, глупые, сентиментальные и вместе с тем злобные, ясно очерчивают облик Петерсон. Ее объяснение с Ромашовым на балу и ее мерзкая месть ему — анонимные письма, приведшие к дуэли и к гибели Ромашова, — дополняют этот образ.
Но талант и чуткость художника Куприна проявляются едва ли не больше в создании образа Шурочки — Александры Петровны Николаевой.
Поначалу она выглядит чуть ли не прямой противоположностью Петерсон — у нее обаятельная внешность, она умна, чутка, тактична, и читатель вполне понимает, почему в такую женщину в этом затхлом захолустье влюбился Ромашов, как еще раньше полюбил ее Назанский. Ее пугает перспектива прозябания: «Обер-офицерша, сорок восемь рублей жалованья, шестеро детей, пеленки, нищета… О, какой ужас!» — восклицает Шурочка. Но чего она хочет? «Ты ведь знаешь,— говорит она Ромашову, — я ненавижу до дрожи это мещанское, нищенское офицерское общество. Я хочу быть всегда прекрасно одетой, красивой, изящной, я хочу поклонения, власти!» Ради этой мечты она живет с нелюбимым мужем, ласки которого ей отвратительны, добивается, чтобы он поступил в академию и сделал карьеру, из-за своих планов отказывается от любви к Назанскому и, наконец, ради них предает Ромашова. Она отдается Ромашову, чтобы окончательно связать его волю, чтобы он даже случайно не разрушил ее намерений.
Шурочка явилась перед нами поначалу обаятельным человеком, душа ее кажется близкой, родственной душе Ромашова. Но Шурочка уже исковеркана, обесчеловечена. Стремление выбиться из тусклой провинциальной жизни во что бы то ни стало, войти в высший привилегированный круг, иметь успех в этом кругу — все это превратило Шурочку в безжалостную эгоистку и хищницу.
Повесть в целом — необычайно сильное и яркое произведение Куприна. Несмотря на ложные теории, вложенные в уста Назанского, «Поединок» в своей основе демократическое произведение. Человек со всем богатством его дарований и запросов, с его любовью к природе, с жаждой жизни, красоты и стремлением к высокому нравственному идеалу, противопоставлен в нем тому обществу, которое подавляет и коверкает личность. А это особенно ясно ощущалось в царской армии, во всем ее укладе. В этом противопоставлении состоит революционный, гуманистический смысл повести. Критика армии перерастает у Куприна в критику всего породившего ее античеловеческого, антинародного режима.
Недаром А. М. Горький, ознакомившись с первыми главами повести, всячески поощрял Куприна довести свой труд до конца. Много лет спустя, возвратившись на родину из эмиграции, Куприн вспоминал: «Если бы он не вдохнул в меня уверенность в работе, я романа, пожалуй, своего так бы и не закончил».
, возвратившись на родину из эмиграции, Куприн вспоминал: «Если бы он не вдохнул в меня уверенность в работе, я романа, пожалуй, своего так бы и не закончил». К. Паустовский справедливо назвал «Поединок» «одним из самых замечательных и беспощадных произведений русской литературы».
По ряду свидетельств Куприн был недоволен концом повести: он очень спешил и, откинув не дававшуюся ему сцену дуэли, закончил «Поединок» рапортом о ней.
Впоследствии, в конце 1907 или начале 1908 года, Куприн в письме к И. А. Бунину предлагал Московскому издательству писателей «ненаписанную главу из „Поединка“, именно, как Ромашов едет на дуэль, его мысли и чувства» в момент дуэли. Однако и рапорт Дица, которым внезапно заканчивается повесть, — прекрасное художественное завершение ее. Он обрывает повествование, как обрывается зловещим выстрелом короткая жизнь Ромашова.