Лучшее произведение Островского – «Бесприданница»

Огорчения и утомление от постоянной работы сделали свое дело — недомогание усилилось. Подкосила его и смерть Некрасова, заставив признаться: “Болезнь — за болезнью, организм, видимо, разрушается”. Но, невзирая на утомление, он работает над “Бесприданницей”, которую задумал в 1874 году, а завершил лишь в конце 1878-го. Итак, “Бесприданница”, драма из жизни большого приволжского города Бряхимова… Живет в нем дворянка-вдова средних лет, из цыган, Харита Игнатьевна Огудалова, всегда изящно, но смело одетая, не по летам. И живет-то она подобно тому, как всегда одевается: не по средствам, на аферы и выдумки, обирая под тем иль иным предлогом влюбленных в ее дочерей бряхимовских богатых дельцов.

Впрочем, двух уже с плеч она спихнула, бесприданниц. Осталась младшая—Лариса Дмитриевна, Лара, красавица. Ее печальная участь в темном царстве наживы и чистогана—вот центр этой драмы, и всё лишнее, всё ненужное, всё далекое от горестной ее судьбы надобно ему из плана пьесы вычеркнуть, переделать, убрать. Как он убрал из плана жену Кнурова, мать Паратова, претендента в Ларисины женихи некоего Альбина.
Зато прибавил друга детства Ларисы Васеньку Вожеватого из новомодных купцов, тайно влюбленного в девушку, да двух словно бы и неважных для дела бряхимовских обывателей — содержателя кофейной на волжском бульваре Гаврилу и полового при той кофейной Ивана.

Он подошел к письменному столу и на клочке бумаги записал для памяти всех действующих лиц, одного за другим: Огудалова, Лариса, Мокий Парменыч Кнуров, Василий Данилыч Вожеватов, Юлий Капитоныч Карандышев (небогатый чиновник, жених Ларисы), его тетушка Ефросинья Потаповна, блестящий барин и судохозяин Паратов Сергей Сергеич, цыган Илья, Робинзон, Гаврило, Иван. И будет не пять действий в пьесе, как думалось прежде, а только четыре: на городском бульваре по-над Волгой, с площадкой перед кофейной; в комнате дома вдовы Огудаловой; в кабинете Карандышева и светлою летнею ночью на том же приволжском бульваре...

Теперь, думал он, с действующими лицами драмы все слажено; ни одного лишнего, все ему надобны, все что-то в пьесе решают. Даже Гаврило с Иваном на что люди маленькие, а и они найдут свое важное место: расскажут зрителям всю правду о бряхимовской жизни, о богачах Кнурове и Вожеватове, о вольном, веселом “цыганском таборе” в доме вдовы Огудаловой, о возвращении в город тароватого барина господина Паратова, о многом ином.

И характер Ларисы стал теперь окончательно ясен. Это белая чайка над Волгой, сраженная своим поэтичным и искренним чувством к недостойному человеку, холодным цинизмом людских отношений, где любовь и семья — только сделка, жестокий расчет, только купля-продажа.

Казалось Ларисе, что вот оно где-то тут, ее женское простое счастье любить, быть любимой, быть верной женою и матерью.

Но не ей, бесприданнице, отыскать его в этом мире, где душевная прелесть и горячее сердце — лишь звук пустой и ненужный. В этом мире, где тревожную ее красоту хладнокровно обменивает на звонкую монету почтенная маменька Харита Игнатьевна, где, надругавшись, бросает ее барин-красавец Паратов и долго потом разыгрывают, точно вещь, в “орёл и решку” бряхимовские толстосумы Вожеватов и Кнуров.

нная маменька Харита Игнатьевна, где, надругавшись, бросает ее барин-красавец Паратов и долго потом разыгрывают, точно вещь, в “орёл и решку” бряхимовские толстосумы Вожеватов и Кнуров.
Но не станет его гордая Лариса товаром и вещью. Он, драматург, защитит ее, он высоко поднимет над суетностью жизни эту нежную, поэтичную душу, пришедшую к нам, как пришла некогда Катерина, светить ярким светом надежды, а не погаснуть во тьме. И для того-то есть в драме, как в жизни, последний акт — смерть… В ней, в этой смерти, ее, Ларисы, презрение к тому оскверненному миру, что создали люди, ее протест, ее защита, ее воскресенье.

Он трудился над планом еще дней пять или шесть, потому что надобно было решить окончательно несколько важных для работы над пьесой вопросов: когда начнется его драма, как долго протянется действие и какова будет в ней развязка.

Ему приходили в голову десятки решений, но он их отбрасывал одно за другим. Потому что должна была эта драма стремительно двигаться вперед, все вперед к трагическому финалу, как порой неудержимо стремится к нему сама наша жизнь.
Он откладывал в сторону карандаш. Он бродил по аллеям. Он в раздумье глядел на луга внизу и на речку, опять возвращался в беседку, писал и зачеркивал и снова рвал все написанное.

Жизнь идет, не кончаясь, и нет в ней как будто начала. Но ведь именно в прошлом, в том, что минуло безвозвратно, заложена часто трагедия, и надобен лишь толчок, чтоб сверкнула она, как молния, над судьбой человека. Вот так и с Ларисой. Ее драма начнется через год после бегства Сергея Паратова, когда уже отстрадалась как будто она и отмучилась, когда решилась забыть, задушить в своем сердце любовь, выйти замуж за первого встречного — за чиновника, мещанина Карандышева. И укрыться с ним за Волгу, в небольшое поместье на веки веков… Тут-то явится вдруг Паратов, и драма начнется.
Все будет стремительно: вновь вспыхнувшая в сердце Ларисы любовь, искушение и жестокий обман Паратова, оскорбленное женское сердце, смертельная ревность Карандышева. И гибель у обрыва над Волгой под гортанный напев далекой цыганской песни.

Лишь двенадцать часов — с полудня до полуночи — будет надобно жизни, чтоб, измучив и надругавшись, убить эту вольную чайку над Волгой — Ларису. Всего лишь двенадцать часов!..

Так был закончен сценариум драмы, его “Бесприданницы”, над которым мучительно думалось и над которым трудился он три с лишним года.

Теперь она удавалась ему, “Бесприданница”. Она писалась запоем, не по-обычному, как, бывало, писались другие — вразброс, а с первого акта, одно явление за другим. И была в душе Островского та печальная творческая радость, что всегда рождала и сладостное забвение, и восторг, и некое горькое чувство не то неясных каких-то сомнений, не то вины. Он отгонял это чувство: оно мешало как будто, тревожило. И все же оно предвещало ему то великое чудо, которое втайне, про себя, называл он, Островский, вдохновением, шепотом музы.

Он слушал те необоримые тайные голоса и, удивленный, писал.Все шло, казалось бы, по сценариуму, но все-таки было иным, непохожим, словно бы даже чужим и, однако, согретым волнением и болью его растревоженного сердца.

Все шло, казалось бы, по сценариуму, но все-таки было иным, непохожим, словно бы даже чужим и, однако, согретым волнением и болью его растревоженного сердца… Только эти страницы называл он потом отличными, только их оставлял и любил.

… В Москву, к себе на Пречистенку, вернулся Александр Николаевич, везя в портфеле два законченных действия драмы и наброски нескольких явлений из третьего.
… Холодно и печально было на душе у Островского, когда он снова принялся за последние акты “Бесприданницы”. Потому что билась уже, словно птица в тенётах, его Лариса, рвалась хоть куда-нибудь прочь из этого скучного, страшного мира, где было ей невозможно и тесно, где задыхалось ее простое, наивное, доброе сердце.
Но не видела она более выхода: либо к нелюбимому в жены, либо к Кнурову в полюбовницы, либо с высокого берега в Волгу. Ибо не вещь она — женщина, человек!..
Пойти бы работать куда-то: в гувернантки к помещику, к скучающей барыне в компаньонки… Работать она не умела, боялась подумать об этом, стыдилась. Да и не дали б ей работать, красавице, барышне, затравили б, замучили, погубили. Значит, одно ей осталось — с высокого берега в воду! Но нет в ее сердце той безрассудной, негодующей силы, что кинула в Волгу другую, ту, дерзкую молодуху из семьи Кабановых. Жить она хочет, Лариса, чтобы слушать весною ручьи, соловья лунной ночью, кукушку в лесу, чтобы петь под гитару, любить, быть любимой.

Кинулась она, очертя голову, всё забыв, к долгожданному и единственному, наслушалась его ласковых шепотов, пригрелась на его лукавой груди… И погибла. Упала, вскрикнув, как смертельно раненная птица, и столько любви было в ее сердце, что шептала она, умирая, слабеющим голосом: “Живите, живите все!.. Вы хорошие люди… я вас всех… всех люблю...”

За окнами кабинета Островского на Пречистенке уже просыпалось октябрьское серое утро. Лил дождь, и дождевые серые потоки текли по туманным их стеклам.
Тогда только встал наконец Александр Николаевич с кресла у письменного стола и прошелся из конца в конец обширной этой комнаты, растирая пальцами свои уставшие плечи.

Он долго слушал, как шумит за окнами дождь, как что-то царапается по углам, шелестит. И глубоко вздохнул.
Вот и окончена наконец его драма, о которой так долго мечталось, так долго и трепетно думалось! Вот и открылась ему, драматургу Островскому, новая, крутая дорога — к душе погибающей, проданной и поруганной, чтобы воспеть ее и, губя, защитить. Горька эта чаша, он знает, но выпьет ее до дна!
Улыбаясь, подошел Александр Николаевич к столу, вытянул из-под рукописи первый ее лист и четко вывел на нем: “Opus 40”. Потому что тогда, в ноябре, четыре года назад, когда привиделась ему в первый раз эта пьеса, она была и в самом-то деле сороковым его сочинением...

Все единогласно признали “Бесприданницу” лучшим из всех моих произведений”, — отметит он после первых пяти публичных читок в Москве, словно убеждая и себя, и других в том, что его дарование не увяло.