"Лелеющая душу гуманность" в поэзии А.С.Пушкина
Практически любой писатель, пишущий как поэтические, так и прозаические произведения, обречен на то, что их неизбежно будут сравнивать – внутри его творчества. Александр Сергеевич Пушкин, пожалуй, один из тех редких случаев в русской литературе, когда глядя на творчество писателя, трудно определить, что обладает большей художественной ценностью или хотя бы просто ближе тебе как читателю. Его поэзия и его проза подобны двум стихиям, о которых решительно нельзя говорить в категории лучше-хуже.
О лирике же Пушкина говорить особенно трудно. Как объединить вместе несколько сот таких разных во всех отношениях стихотворений? Стихотворений, объединяемых, кажется, лишь одним – именем автора – Пушкина? Решить эту задачу помогает сам Пушкин. Есть у него произведения, дающие своеобразный ключ к многообразию его лирики, неизменно сопровождавшей его на протяжении его жизненного и творческого пути. Одно из них – новелла «Египетские ночи» (1835).
В ней русский поэт Чарский дает приезжему гастролеру-итальянцу тему для стихотворной импровизации: «Поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением». Чарский тяжело переживает мучительную зависимость от читателей, требующих, чтобы поэзия поучала и воспитывала их, и желает найти поддержку в своих сомнениях у итальянского импровизатора.
В стихотворении, произнесенном итальянцем, поэт объясняет бесцельность, с точки зрения толпы, своей деятельности тем,
… что ветру и орлу.
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт, как Аквилон,
Что хочет, то и носит он...
И далее итальянец говорит о «быстроте впечатлений», которые производит на поэта окружающий мир. Такое же понимание деятельности поэта содержится в стихотворении «Эхо» (1831 год). Всякое впечатление бытия порождает в творческом сознании поэта «отклик», «ответ»: «Тебе ж нет отзыва… Таков ты и поэт!» – заканчивает Пушкин стихотворение, уподобляя поэта-лирика эху. То, что поэт здесь имеется в виду лирический, ясно из перечисления «впечатлений»: охота на зверя, гром, пение девы, буря и водные валы, сельские пастухи – все это темы для лирика и, отметим, с известной точки зрения, темы весьма мелкие.
Ведь здесь нет ни политики, ни морали того, что бы воспитывало, в недостатке чего упрекали Пушкина и критики-декабристы, и критики-охранители, а после смерти поэта и революционные демократы, особенно Писарев.
Лирическая стихия пронизывает все крупные стихотворные формы Пушкина, поэтому и «Руслан и Людмила», и «Евгений Онегин», и «Домик в Коломне» вызывали упреки в болтовне, отсутствии связи прекрасных картин, отсутствии общей мысли. Но все проявления жизни равны перед поэтом и равно достойны стать предметом его лирического шедевра.
В этом смысл прекрасной фразы из 5-й статьи Белинского о Пушкина: «Общий колорит поэзии Пушкина и в особенности лирической – внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность».
гуманность". Последнее слово в обыденной речи часто понимают мелко: как доброе, милосердно-жалостливое отношение к человеку. Это верно, но за что? почему?
Вот определение гуманности из новейшего философского словаря: «гармоническое развитие свойственных человеку ценностных способностей чувства и разума», «высшее культурное и нравственное развитие» их «в эстетически законченную форму». Т.е. гуманность – это красота, формула Белинского тафталогична, красота оказала лелеющее действие на душу критика-демократа. И он прав и глубок в своем определении: ценностные способности чувства и разума поэта – вот источник многообразия пушкинской лирики, уникальная способность Пушкина самый ничтожный и низкий предмет возвести в перл создания.
Разговор о лирике Пушкина по «темам»: тема дружбы, тема свободы и т.д. – неплодотворен, ибо он обязательно избирателен. При тематическом подходе полнота пушкинской личности, беззаконная свобода, с которой он переходил от темы к теме, пропадают. Об этом же свидетельствует и применение к Пушкину понятия «лирический герой». Если понимать под этим литературоведческий термин, то в лирике Пушкина лирического героя нет. Лирический герой предполагает наличие в лирике поэта единства авторского сознания, его сосредоточенность на определенном круге проблем, настроений и т.п. Но главное, что личность – не только субъект, но и объект произведения, его тема. Для Пушкина в лирике такая сосредоточенность на теме собственного Я не характерна, в отличие от Тютчева, Фета и особенно Лермонтова. Для Пушкина его собственное Я – одна из тем, одно из проявлений равноценного во всех своих направлениях мира.
Сказать, каков был человек, написавший – берем подряд стихи 1830 года – «Поэт!» («Поэт! не дорожи любовию народной»), «К вельможе», «Бесы», «Элегию» («Безумных лет угасшее веселье»), «Ответ Анониму», «Миг вожделенный настал» – на основании содержания этих стихов невозможно, ибо здесь не видно единства личности. Точнее, оно есть, но самое общее – носитель творческого сознания, субъектная призма, обладатель «магического кристалла», или вот еще пушкинская формула: «Все волновало нежный ум».
Зато у Лермонтова, Блока, дореволюционного Маяковского единый лирический герой проявлен вполне определенно. Анализ одного стихотворения, выбранного из множества, начинается с обоснования этого выбора. Трудно поверить современному школьнику или абитуриенту, заявляющему: «Мое любимое стихотворение Пушкина – „К Чаадаеву“ — и начинающему его „анализировать“. Поэтому мы предложим в качестве образца анализа „взрослое“ стихотворение Пушкина, о котором вряд ли упоминают в школе, но для такого анализа важно, чтобы выбравшая лирическая миниатюра „говорила“ уму и сердцу интерпретатора, ведь индивидуальность проявляется прежде всего в непосредственном отношении.В 30е годы Пушкин мало печатал стихотворений, выходил к читателю как прозаик, драматург, историк, журналист и критик.
В 30е годы Пушкин мало печатал стихотворений, выходил к читателю как прозаик, драматург, историк, журналист и критик. Лирика этого времени стала известна лишь после смерти поэта. Осталось в рукописях и стихотворение, начинающееся строкой «Не дорого ценю я громкие права» и имеющее взятый Пушкиным в скобки заголовок – «Из Пиндемонти». Пиндемонти – современный Пушкину итальянский поэт, и заголовок указывает, что стихотворение или его основные идеи заимствованы. Но исследователи не нашли у Пиндемонти ничего подобного пушкинской миниатюре.
Выходит, что поэт, даже не собираясь публиковать стихотворение, даже в рукописи, для себя стремился замаскировать, ослабить свое авторство, отвести его от себя хоть частично, настолько необычно содержание стихотворения. О чем же оно? О свободе, но понимание ее вовсе не такое, как в вольнолюбивых стихах 15летней давности. Там свобода прежде всего политическая. «Из Пиндемонти» даже сейчас поражает откровенностью проповедуемой в нем полной аполитичности и поэта, и человека. И выясняется удивительная вещь: как современно звучит стихотворение далекого 1836 года в наших нынешних перестройках и потрясениях!
Пушкин начинает с отрицания ценности Декларации прав человека, от которой и сейчас в нашей стране продолжает «не одна кружиться голова». Поэта абсолютно не соблазняет власть как самодержавная, так и парламентско-демократическая. И даже свобода слова вызывает лишь презрительную насмешку.
Тогдашняя цензура вряд ли разрешила стихотворение. Оно редко упоминалось и в массовых пушкиноведческих изданиях при Советской власти. Итак, свобода от политики, от властей, от народа, от средств массовой информации. «Иные, лучшие мне дороги права; Иная, лучшая потребна мне свобода». Какая же? – Свобода честного человека. Такой человек эгоистичен, он желает «себе лишь одному Служить и угождать», своим прихотям. Этот желанный, но так и не обретенный поэтом идеал жизни пронизывает все мысли Пушкина в последние годы жизни. Но каковы же эти «прихоти»? А вот в них-то и светит нам «лелеющая душу гуманность» нашего национального гения.
Служить себе, по мысли Пушкина, значит лелеять в себе частицу эстетического идеала, искру божественной красоты. Для этого поэт, никогда не покидавший пределов отечества, требует свободы передвижения («скитаться здесь и там»), чтобы иметь возможность все время, всю жизнь наслаждаться красотами природы и умиляться творениями искусства. «Вот счастье! вот права...» – обрывает он последнюю строчку.
Написанное 6стопным ямбом с парной рифмовкой («александрийским» стихом) стихотворение публицистично. В нем много высокой общественно-политической лексики, но в контексте иронически сниженных, почти бранных речений (сладкая участь, морочить слухов, чуткая цензура, балагур, ливрея, гнуть шею) она получает безусловно отрицательную оценочную окраску, которую замыкает известная гамлетовская формула: «Слова, слова, слова».
лова, слова, слова".
Поэтому традиция гражданской лирики, политической сатиры, к которой тяготеет стихотворение в жанровом отношении, фактически отрицается Пушкиным как в ее декабристском (Рылеев, Кюхельбекер), так и последекабрьском («Дума» Лермонтова) вариантах. Тем не менее, ораторское начало этой поэзии играет решающую роль в синтаксическом строе «Из Пиндемонти»: вторая, «позитивная» часть стихотворения открывается стихотворными переносами – анжамбманами: Никому /Отчета не давать...; самому/ Служить и угождать; для власти, для ливреи/Не гнуть… В стихотворении наглядно проявляется важнейшая черта стилистики позднего Пушкина: соединение высокого и низкого, но не как смесь, а синтез этих начал в новое качество пушкинского стиля, что так удивляло его современников.
О лирике же Пушкина говорить особенно трудно. Как объединить вместе несколько сот таких разных во всех отношениях стихотворений? Стихотворений, объединяемых, кажется, лишь одним – именем автора – Пушкина? Решить эту задачу помогает сам Пушкин. Есть у него произведения, дающие своеобразный ключ к многообразию его лирики, неизменно сопровождавшей его на протяжении его жизненного и творческого пути. Одно из них – новелла «Египетские ночи» (1835).
В ней русский поэт Чарский дает приезжему гастролеру-итальянцу тему для стихотворной импровизации: «Поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением». Чарский тяжело переживает мучительную зависимость от читателей, требующих, чтобы поэзия поучала и воспитывала их, и желает найти поддержку в своих сомнениях у итальянского импровизатора.
В стихотворении, произнесенном итальянцем, поэт объясняет бесцельность, с точки зрения толпы, своей деятельности тем,
… что ветру и орлу.
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт, как Аквилон,
Что хочет, то и носит он...
И далее итальянец говорит о «быстроте впечатлений», которые производит на поэта окружающий мир. Такое же понимание деятельности поэта содержится в стихотворении «Эхо» (1831 год). Всякое впечатление бытия порождает в творческом сознании поэта «отклик», «ответ»: «Тебе ж нет отзыва… Таков ты и поэт!» – заканчивает Пушкин стихотворение, уподобляя поэта-лирика эху. То, что поэт здесь имеется в виду лирический, ясно из перечисления «впечатлений»: охота на зверя, гром, пение девы, буря и водные валы, сельские пастухи – все это темы для лирика и, отметим, с известной точки зрения, темы весьма мелкие.
Ведь здесь нет ни политики, ни морали того, что бы воспитывало, в недостатке чего упрекали Пушкина и критики-декабристы, и критики-охранители, а после смерти поэта и революционные демократы, особенно Писарев.
Лирическая стихия пронизывает все крупные стихотворные формы Пушкина, поэтому и «Руслан и Людмила», и «Евгений Онегин», и «Домик в Коломне» вызывали упреки в болтовне, отсутствии связи прекрасных картин, отсутствии общей мысли. Но все проявления жизни равны перед поэтом и равно достойны стать предметом его лирического шедевра.
В этом смысл прекрасной фразы из 5-й статьи Белинского о Пушкина: «Общий колорит поэзии Пушкина и в особенности лирической – внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность».
гуманность". Последнее слово в обыденной речи часто понимают мелко: как доброе, милосердно-жалостливое отношение к человеку. Это верно, но за что? почему?
Вот определение гуманности из новейшего философского словаря: «гармоническое развитие свойственных человеку ценностных способностей чувства и разума», «высшее культурное и нравственное развитие» их «в эстетически законченную форму». Т.е. гуманность – это красота, формула Белинского тафталогична, красота оказала лелеющее действие на душу критика-демократа. И он прав и глубок в своем определении: ценностные способности чувства и разума поэта – вот источник многообразия пушкинской лирики, уникальная способность Пушкина самый ничтожный и низкий предмет возвести в перл создания.
Разговор о лирике Пушкина по «темам»: тема дружбы, тема свободы и т.д. – неплодотворен, ибо он обязательно избирателен. При тематическом подходе полнота пушкинской личности, беззаконная свобода, с которой он переходил от темы к теме, пропадают. Об этом же свидетельствует и применение к Пушкину понятия «лирический герой». Если понимать под этим литературоведческий термин, то в лирике Пушкина лирического героя нет. Лирический герой предполагает наличие в лирике поэта единства авторского сознания, его сосредоточенность на определенном круге проблем, настроений и т.п. Но главное, что личность – не только субъект, но и объект произведения, его тема. Для Пушкина в лирике такая сосредоточенность на теме собственного Я не характерна, в отличие от Тютчева, Фета и особенно Лермонтова. Для Пушкина его собственное Я – одна из тем, одно из проявлений равноценного во всех своих направлениях мира.
Сказать, каков был человек, написавший – берем подряд стихи 1830 года – «Поэт!» («Поэт! не дорожи любовию народной»), «К вельможе», «Бесы», «Элегию» («Безумных лет угасшее веселье»), «Ответ Анониму», «Миг вожделенный настал» – на основании содержания этих стихов невозможно, ибо здесь не видно единства личности. Точнее, оно есть, но самое общее – носитель творческого сознания, субъектная призма, обладатель «магического кристалла», или вот еще пушкинская формула: «Все волновало нежный ум».
Зато у Лермонтова, Блока, дореволюционного Маяковского единый лирический герой проявлен вполне определенно. Анализ одного стихотворения, выбранного из множества, начинается с обоснования этого выбора. Трудно поверить современному школьнику или абитуриенту, заявляющему: «Мое любимое стихотворение Пушкина – „К Чаадаеву“ — и начинающему его „анализировать“. Поэтому мы предложим в качестве образца анализа „взрослое“ стихотворение Пушкина, о котором вряд ли упоминают в школе, но для такого анализа важно, чтобы выбравшая лирическая миниатюра „говорила“ уму и сердцу интерпретатора, ведь индивидуальность проявляется прежде всего в непосредственном отношении.В 30е годы Пушкин мало печатал стихотворений, выходил к читателю как прозаик, драматург, историк, журналист и критик.
В 30е годы Пушкин мало печатал стихотворений, выходил к читателю как прозаик, драматург, историк, журналист и критик. Лирика этого времени стала известна лишь после смерти поэта. Осталось в рукописях и стихотворение, начинающееся строкой «Не дорого ценю я громкие права» и имеющее взятый Пушкиным в скобки заголовок – «Из Пиндемонти». Пиндемонти – современный Пушкину итальянский поэт, и заголовок указывает, что стихотворение или его основные идеи заимствованы. Но исследователи не нашли у Пиндемонти ничего подобного пушкинской миниатюре.
Выходит, что поэт, даже не собираясь публиковать стихотворение, даже в рукописи, для себя стремился замаскировать, ослабить свое авторство, отвести его от себя хоть частично, настолько необычно содержание стихотворения. О чем же оно? О свободе, но понимание ее вовсе не такое, как в вольнолюбивых стихах 15летней давности. Там свобода прежде всего политическая. «Из Пиндемонти» даже сейчас поражает откровенностью проповедуемой в нем полной аполитичности и поэта, и человека. И выясняется удивительная вещь: как современно звучит стихотворение далекого 1836 года в наших нынешних перестройках и потрясениях!
Пушкин начинает с отрицания ценности Декларации прав человека, от которой и сейчас в нашей стране продолжает «не одна кружиться голова». Поэта абсолютно не соблазняет власть как самодержавная, так и парламентско-демократическая. И даже свобода слова вызывает лишь презрительную насмешку.
Тогдашняя цензура вряд ли разрешила стихотворение. Оно редко упоминалось и в массовых пушкиноведческих изданиях при Советской власти. Итак, свобода от политики, от властей, от народа, от средств массовой информации. «Иные, лучшие мне дороги права; Иная, лучшая потребна мне свобода». Какая же? – Свобода честного человека. Такой человек эгоистичен, он желает «себе лишь одному Служить и угождать», своим прихотям. Этот желанный, но так и не обретенный поэтом идеал жизни пронизывает все мысли Пушкина в последние годы жизни. Но каковы же эти «прихоти»? А вот в них-то и светит нам «лелеющая душу гуманность» нашего национального гения.
Служить себе, по мысли Пушкина, значит лелеять в себе частицу эстетического идеала, искру божественной красоты. Для этого поэт, никогда не покидавший пределов отечества, требует свободы передвижения («скитаться здесь и там»), чтобы иметь возможность все время, всю жизнь наслаждаться красотами природы и умиляться творениями искусства. «Вот счастье! вот права...» – обрывает он последнюю строчку.
Написанное 6стопным ямбом с парной рифмовкой («александрийским» стихом) стихотворение публицистично. В нем много высокой общественно-политической лексики, но в контексте иронически сниженных, почти бранных речений (сладкая участь, морочить слухов, чуткая цензура, балагур, ливрея, гнуть шею) она получает безусловно отрицательную оценочную окраску, которую замыкает известная гамлетовская формула: «Слова, слова, слова».
лова, слова, слова".
Поэтому традиция гражданской лирики, политической сатиры, к которой тяготеет стихотворение в жанровом отношении, фактически отрицается Пушкиным как в ее декабристском (Рылеев, Кюхельбекер), так и последекабрьском («Дума» Лермонтова) вариантах. Тем не менее, ораторское начало этой поэзии играет решающую роль в синтаксическом строе «Из Пиндемонти»: вторая, «позитивная» часть стихотворения открывается стихотворными переносами – анжамбманами: Никому /Отчета не давать...; самому/ Служить и угождать; для власти, для ливреи/Не гнуть… В стихотворении наглядно проявляется важнейшая черта стилистики позднего Пушкина: соединение высокого и низкого, но не как смесь, а синтез этих начал в новое качество пушкинского стиля, что так удивляло его современников.