Мои размышления над романом Айтматова «Плаха»
Известно, как долго не хотел Александр Блок вводить в финал своей поэмы «Двенадцать» образ Иисуса Христа, но в итоге признал: «Все-таки это он, Христос». Сейчас, в начале следующего столетия, это признание выглядит поистине пророческим. «Иисус Христос — литературный персонаж нашего времени!» — констатирует С. Семенова в статье, посвященной советскому роману. Добавим несомненное: персонаж значительный, яркий, концептуально насыщенный. Он появился на страницах лучших произведений нашей прозы – «Мастера и Маргариты» М. Булгакова, «Факультета ненужных вещей» Ю. Домбровского, «Доктора Живаго» Б. Пастернака и других. Появился, несмотря на то, что атеистическая наука соглашалась видеть в нем только факт культуры прошлого. Литература еще раз замечательно подтвердила вечность «образа образов» в мировой художественной культуре – образа Иисуса Христа.
Конечно, Иисус Христос – уникальное явление в истории культуры. Вспомним, что с его именем связано возникновение мировой религии, во многом определившей ход истории, и крупнейших церковных движений. Воплощенный в нем идеал всегда был центром важнейших этических движений. Он не утрачивает своего значения в художественных поисках человечества. Много написано о том, как богата и разнообразна история литературных воплощений Иисуса Христа.
«Евангельские» эпизоды в книге Ч. Айтматова поистине изумили читателей. Обращение к сцене диалога Христа и Понтия Пилата после того, как эту сцену уже дал М. Булгаков в любимом всеми романе, многими расценивалось как кощунственная бестактность. К тому же раньше Айтматова считали представителем национальной художественной традиции, достаточно далекой от образов христианской культуры. А Христос в «Плахе», с одной стороны, так не похож на полюбившихся нам прежних, национально колоритных айтматовских героев. А с другой — обличительные монологи этого Христа настолько далеки от какой бы то ни было стилизации «под евангельского» Иисуса, что трудно удержаться от упрека писателю в том, что он взялся за материал незнакомый и чужой для себя. Но не будем здесь обвинять автора — художественный поиск писателя, тем более такого писателя, уже явление культуры. И «Плаха» – явление.
Тема Христа возникает в «Плахе» в связи с линией Авдия Каллистратова. «В неистовом поиске истины» Авдий не стал молить своих мучителей о пощаде и оказался сброшенным с поезда. Случившееся с ним сравнивается с тем, что произошло когда-то с Христом: «Ведь был уже однажды в истории случай — тоже чудак один галилейский возомнил о себе настолько, что не поступился парой фраз и лишился жизни… А люди, хотя с тех пор прошла уже одна тысяча девятьсот пятьдесят лет, все не могут опомниться… И всякий раз им кажется, что случилось это буквально вчера… И всякое поколение… заново спохватывается и заявляет, что будь они в тот день, в тот час на Лысой Горе, они ни в коем случае не допустили бы расправы над тем галилеянином».
Об Иисусе Христе сказано пока, как видим, коротко, пунктирно. Даже имя его не называется, но по упоминанию Галилеи, Лысой Горы, указанию на время происшедшего ясно, о ком идет речь.
поминанию Галилеи, Лысой Горы, указанию на время происшедшего ясно, о ком идет речь. Ч. Айтматов предполагает достаточно знающего читателя, рассчитывает на его художественную эрудицию и творческую способность дорисовать намеченное. Подчеркнем это обстоятельство: тема Христа начинается в романе таким образом, что у читателя обязательно возникнут собственные образные ассоциации. Подобное возрастание творческой роли читателя, слушателя, зрителя В. С. Библер рассматривает как художественный феномен культуры XX века: «…зритель по-своему — вместе с художником… должен формировать, доводить, завершать полотно, гранит, ритм, партитуру до целостного навечного свершения. Такой «дополнительный» читатель или зритель проектируется автором, художественно изобретается…» Наличие такого «художественно изобретенного» читателя избавляет автора от необходимости непременной художественной стилизации. «Это никак не стилизация, — продолжает В. С. Библер, — но именно столкновение разных способов видеть и понимать мир».
Евангельский эпизод вводится в роман вовсе не как фон для истории Авдия Калли-стратова. Его история достаточно конкретна, а случай с «чудаком галилейским», хотя о нем и сказано, что в истории он был однажды, перерастает рамки единичности. Он бесконечно повторяется в нескончаемых воспоминаниях: «А люди все обсуждают, все спорят, все сокрушаются, как и что тогда получилось и как могло такое произойти». Он поднимается до уровня вечной памяти: «„.все забудется в веках, но только не этот день». Евангельский эпизод становится, таким образом, не просто фактом прошлого в едином временном ряду, он разворачивается как особое измерение конкретного в его соотношении с вечным, а айтма-товский Христос является носителем идей, воплощающих эту особую меру. Поэтому на вопрос Понтия Пилата, есть ли для людей Бог выше ныне живущего кесаря, он отвечает: «Есть, правитель римский, если избрать другое измерение бытия».
Сложный, многомерный мир воссоздан в «Плахе». Художественное пространство романа тоже, с одной стороны, конкретно, как место совершения конкретных событий, а с другой — соотнесено с другим, высшим пространством: «Солнце и степь — величины вечные: по солнцу измеряется степь, настолько оно велико, освещаемое солнцем пространство».
Сложна и образная ткань романа. Пласт вечного, высшего намечен в книге не только христианскими мотивами: образы солнца и степи как вечных величин органично едины с образом из другой художественной системы — образом синеглазой волчицы Акбары.
Хотя образы Иисуса Христа и волчицы Акбары восходят к совершенно различным и даже разнородным мифологическим и религиозным традициям, в романе Ч. Айтматова они оказываются вплетенными в единую поэтическую ткань. Вспомним, что во внешнем облике каждого из этих персонажей подчеркнута одна и та же деталь — прозрачно-синие глаза. «А если бы кто-нибудь увидел Акбару вблизи, его бы поразили ее прозрачно-синие глаза — редчайший, а возможно, единственный в своем роде случай». И Пон-тий Пилат видит, как Христос поднимает на него «…прозрачно-синие глаза, поразившие того силой и сосредоточенностью мысли — будто Иисуса и не ждало на горе то неминуемое».
т, как Христос поднимает на него «…прозрачно-синие глаза, поразившие того силой и сосредоточенностью мысли — будто Иисуса и не ждало на горе то неминуемое». Образ прозрачной синевы глаз Иисуса и волчицы приобретает силу поэтического лейтмотива в завершении этого образного ряда — в описании озера Иссык-Куль, образа «синего чуда среди гор», своеобразного символа вечного обновления жизни: «А синяя крутизна Иссык-Куля все приближалась, и ему [Бостону] хотелось раствориться в ней, исчезнуть — и хотелось, и не хотелось жить. Вот как эти буруны — волна вскипает, исчезает и снова возрожается сама из себя…»
В сложной художественной многомерности романа Ч. Айтматова судьбы конкретных героев оказываются отмечены особой глубиной и значительностью. Такова прежде всего судьба Авдия. Знаменательно уже имя героя. «Имя-то редкое какое, библейское», – удивляется Гришан. Действительно, имя Авдий -«библейское»: в Ветхом Завете упоминается не менее 12 человек, носящих его. Но автор имеет в виду не просто общий библейский колорит. С самого начала он связывает имя своего героя с конкретным Авдием: «…упоминается такой в Библии, в Третьей книге Царств». Об этом Авдии сказано, что он «человек весьма богобоязненный». Но самое главное в нем — подвиг верности истинному Богу и истинным пророкам: во времена царствия нечестивого идолопоклонника Ахава, когда его развратная жена «истребляла пророков Господних, Авдий взял сто пророков, и скрывал их… и питал хлебом и водою». Так библейская реминисценция освещает намечающуюся тему Авдия как тему человека особенного, при всей его конкретности, тему человека, избранного судьбой за его преданность вечным, истинным идеалам.
Воплощением этого истинного идеала в романе предстает прежде всего Иисус Христос, учение которого страстно проповедует Авдий, призывая людей мерить себя его, христовой мерой. Вся жизнь и мученическая смерть Авдия — доказательство правоты Христа, возвестившего свое второе пришествие в стремлении людей к праведности, утверждаемом через страдание. Вместе с тем Авдий Каллистратов постоянно возносит свои мольбы к другому богу, которого почитает и любит нисколько не меньше, — волчице Акбаре: «Услышь меня, прекрасная мать-волчица!» Авдий ощущает свою особую избранность в жизни по тому, как пощадила его Акбара, увидев его доброту к ее детенышам. И эта доброта по отношению к маленьким волчатам для героя важна не меньше, чем его принципиальность христианина. Молясь Акбаре, Авдий заклинает ее и своим, человеческим, богом, и ее, волчьими, богами, не находя в этом ничего кощунственного.
Конечно, Иисус Христос – уникальное явление в истории культуры. Вспомним, что с его именем связано возникновение мировой религии, во многом определившей ход истории, и крупнейших церковных движений. Воплощенный в нем идеал всегда был центром важнейших этических движений. Он не утрачивает своего значения в художественных поисках человечества. Много написано о том, как богата и разнообразна история литературных воплощений Иисуса Христа.
«Евангельские» эпизоды в книге Ч. Айтматова поистине изумили читателей. Обращение к сцене диалога Христа и Понтия Пилата после того, как эту сцену уже дал М. Булгаков в любимом всеми романе, многими расценивалось как кощунственная бестактность. К тому же раньше Айтматова считали представителем национальной художественной традиции, достаточно далекой от образов христианской культуры. А Христос в «Плахе», с одной стороны, так не похож на полюбившихся нам прежних, национально колоритных айтматовских героев. А с другой — обличительные монологи этого Христа настолько далеки от какой бы то ни было стилизации «под евангельского» Иисуса, что трудно удержаться от упрека писателю в том, что он взялся за материал незнакомый и чужой для себя. Но не будем здесь обвинять автора — художественный поиск писателя, тем более такого писателя, уже явление культуры. И «Плаха» – явление.
Тема Христа возникает в «Плахе» в связи с линией Авдия Каллистратова. «В неистовом поиске истины» Авдий не стал молить своих мучителей о пощаде и оказался сброшенным с поезда. Случившееся с ним сравнивается с тем, что произошло когда-то с Христом: «Ведь был уже однажды в истории случай — тоже чудак один галилейский возомнил о себе настолько, что не поступился парой фраз и лишился жизни… А люди, хотя с тех пор прошла уже одна тысяча девятьсот пятьдесят лет, все не могут опомниться… И всякий раз им кажется, что случилось это буквально вчера… И всякое поколение… заново спохватывается и заявляет, что будь они в тот день, в тот час на Лысой Горе, они ни в коем случае не допустили бы расправы над тем галилеянином».
Об Иисусе Христе сказано пока, как видим, коротко, пунктирно. Даже имя его не называется, но по упоминанию Галилеи, Лысой Горы, указанию на время происшедшего ясно, о ком идет речь.
поминанию Галилеи, Лысой Горы, указанию на время происшедшего ясно, о ком идет речь. Ч. Айтматов предполагает достаточно знающего читателя, рассчитывает на его художественную эрудицию и творческую способность дорисовать намеченное. Подчеркнем это обстоятельство: тема Христа начинается в романе таким образом, что у читателя обязательно возникнут собственные образные ассоциации. Подобное возрастание творческой роли читателя, слушателя, зрителя В. С. Библер рассматривает как художественный феномен культуры XX века: «…зритель по-своему — вместе с художником… должен формировать, доводить, завершать полотно, гранит, ритм, партитуру до целостного навечного свершения. Такой «дополнительный» читатель или зритель проектируется автором, художественно изобретается…» Наличие такого «художественно изобретенного» читателя избавляет автора от необходимости непременной художественной стилизации. «Это никак не стилизация, — продолжает В. С. Библер, — но именно столкновение разных способов видеть и понимать мир».
Евангельский эпизод вводится в роман вовсе не как фон для истории Авдия Калли-стратова. Его история достаточно конкретна, а случай с «чудаком галилейским», хотя о нем и сказано, что в истории он был однажды, перерастает рамки единичности. Он бесконечно повторяется в нескончаемых воспоминаниях: «А люди все обсуждают, все спорят, все сокрушаются, как и что тогда получилось и как могло такое произойти». Он поднимается до уровня вечной памяти: «„.все забудется в веках, но только не этот день». Евангельский эпизод становится, таким образом, не просто фактом прошлого в едином временном ряду, он разворачивается как особое измерение конкретного в его соотношении с вечным, а айтма-товский Христос является носителем идей, воплощающих эту особую меру. Поэтому на вопрос Понтия Пилата, есть ли для людей Бог выше ныне живущего кесаря, он отвечает: «Есть, правитель римский, если избрать другое измерение бытия».
Сложный, многомерный мир воссоздан в «Плахе». Художественное пространство романа тоже, с одной стороны, конкретно, как место совершения конкретных событий, а с другой — соотнесено с другим, высшим пространством: «Солнце и степь — величины вечные: по солнцу измеряется степь, настолько оно велико, освещаемое солнцем пространство».
Сложна и образная ткань романа. Пласт вечного, высшего намечен в книге не только христианскими мотивами: образы солнца и степи как вечных величин органично едины с образом из другой художественной системы — образом синеглазой волчицы Акбары.
Хотя образы Иисуса Христа и волчицы Акбары восходят к совершенно различным и даже разнородным мифологическим и религиозным традициям, в романе Ч. Айтматова они оказываются вплетенными в единую поэтическую ткань. Вспомним, что во внешнем облике каждого из этих персонажей подчеркнута одна и та же деталь — прозрачно-синие глаза. «А если бы кто-нибудь увидел Акбару вблизи, его бы поразили ее прозрачно-синие глаза — редчайший, а возможно, единственный в своем роде случай». И Пон-тий Пилат видит, как Христос поднимает на него «…прозрачно-синие глаза, поразившие того силой и сосредоточенностью мысли — будто Иисуса и не ждало на горе то неминуемое».
т, как Христос поднимает на него «…прозрачно-синие глаза, поразившие того силой и сосредоточенностью мысли — будто Иисуса и не ждало на горе то неминуемое». Образ прозрачной синевы глаз Иисуса и волчицы приобретает силу поэтического лейтмотива в завершении этого образного ряда — в описании озера Иссык-Куль, образа «синего чуда среди гор», своеобразного символа вечного обновления жизни: «А синяя крутизна Иссык-Куля все приближалась, и ему [Бостону] хотелось раствориться в ней, исчезнуть — и хотелось, и не хотелось жить. Вот как эти буруны — волна вскипает, исчезает и снова возрожается сама из себя…»
В сложной художественной многомерности романа Ч. Айтматова судьбы конкретных героев оказываются отмечены особой глубиной и значительностью. Такова прежде всего судьба Авдия. Знаменательно уже имя героя. «Имя-то редкое какое, библейское», – удивляется Гришан. Действительно, имя Авдий -«библейское»: в Ветхом Завете упоминается не менее 12 человек, носящих его. Но автор имеет в виду не просто общий библейский колорит. С самого начала он связывает имя своего героя с конкретным Авдием: «…упоминается такой в Библии, в Третьей книге Царств». Об этом Авдии сказано, что он «человек весьма богобоязненный». Но самое главное в нем — подвиг верности истинному Богу и истинным пророкам: во времена царствия нечестивого идолопоклонника Ахава, когда его развратная жена «истребляла пророков Господних, Авдий взял сто пророков, и скрывал их… и питал хлебом и водою». Так библейская реминисценция освещает намечающуюся тему Авдия как тему человека особенного, при всей его конкретности, тему человека, избранного судьбой за его преданность вечным, истинным идеалам.
Воплощением этого истинного идеала в романе предстает прежде всего Иисус Христос, учение которого страстно проповедует Авдий, призывая людей мерить себя его, христовой мерой. Вся жизнь и мученическая смерть Авдия — доказательство правоты Христа, возвестившего свое второе пришествие в стремлении людей к праведности, утверждаемом через страдание. Вместе с тем Авдий Каллистратов постоянно возносит свои мольбы к другому богу, которого почитает и любит нисколько не меньше, — волчице Акбаре: «Услышь меня, прекрасная мать-волчица!» Авдий ощущает свою особую избранность в жизни по тому, как пощадила его Акбара, увидев его доброту к ее детенышам. И эта доброта по отношению к маленьким волчатам для героя важна не меньше, чем его принципиальность христианина. Молясь Акбаре, Авдий заклинает ее и своим, человеческим, богом, и ее, волчьими, богами, не находя в этом ничего кощунственного.